Никон

Бахревский Владислав Анатольевич

— Вот и тебе! — Никон и ему дал полтину.

— И у меня!

— И у меня! — радостно завопили приказные.

— Вот вам всем ефимок на… — Никон поиграл глазами, — на… свечи!

— На свечи! — радостно гоготали приказные, поглаживая кадыки.

— Святейшему патриарху слава! — закричал петушком Втор-Каверза.

— Слава! Слава! — грянули приказные.

— Но уговор-то помните, — сказал Никон и пошел к выходу, весьма всем довольный.

Едва дверь за патриархом закрылась, Енот тихонько пополз

с лавки и брякнулся на пол.

— Эй, поглядите! Что с ним? — крикнул Втор-Каверза.

— Помираю… Помираю, братцы, — прошептал Енот. — Патриарх, видно, убил меня.

Сказал и очень удивился сказанному.

Улыбнулся. Улыбка была виноватая: подгадил товарищам, застолье испортил.

9

Сильно пахло старым, немочным телом. Вошедший стоял в нерешительности, со света он пока ничего не видел, кроме бревенчатых стен да махонькой печки в углу, совсем игрушечной.

— Павел! Отец святой, ты ли? — раздался тихий, но радостный возглас.

Из-за печи с лавки поднимался навстречу гостю весь какой-то истончившийся, колеблемый воздухом белый старик.

— Стефан Вонифатьевич! — Голос у Павла Коломенского задрожал от жалости и отчаянья.

— Хвораю, — улыбнулся Стефан Вонифатьевич и сделал попытку наклониться под благословение, но его сильно качнуло. — Благослови, епископ.

— Ты бы на солнышко шел, Стефан, — сказал Павел, благословляя и усаживая болящего на лавку.

— Савватием меня зови. Я ныне — инок Савватий… На солнышко идти — мочи нет.

— А ты превозмоги себя. Солнышко — лучший врачеватель.

— Коли ты говоришь, чтоб шел, пойду. Тебя рад послушать. Ты — пастырь подлинный. Тебя Дух Святой возвел в архиереи. Иные через угодничество власть обретают. Живут по правилу: до Бога далеко. — И спохватился: — Тебе же на собор нужно! Отчего ты не на соборе?

— Душа попросилась прежде Никона тебе поклониться, Стефан Вонифатьевич.

— Савватий я.

— Отчего так все вышло? Зачем ты место свое быку уступил?

— Быку? — тихо засмеялся Стефан Вонифатьевич. — Не о себе думал, о государе.

— Вот ради государя и надо было постараться… — И осторожно спросил: — Не обижают?

— Спаситель и не такое терпел… Они бы, может, и рады обидеть, а все-таки стыдно. Монастырь сей у Красного холма во имя Зосимы и Савватия — основан на мои деньги, моим попечением. Ты бы шел на собор-то, гневить гневливого неразумно.

— Посоветуй, что делать… Никон даже символа веры не пощадил, одни слова меняет, другие вовсе выбрасывает.

— Сам сказал — бык. Пойдешь против — затопчет. Кому от того польза? Береги себя и многих убережешь от неистовства Никонова. Силой-то его теперь не одолеть, разве что лаской да смирением… Господи! Да не погубите же вы церковь нашу, превыше других стоящую в мире.

Торопливо покрестил Павла.

—

Ступай! Ступай! Потом придешь, после собора. Неронов бы хоть унялся. Такие письма государю писал, аж страшно за него. Злое письмо. Все люди ныне злые. А ты злым не будь.

Расцеловались, всплакнули.

10

Собор начался всеобщим изумлением. Отныне священству предлагалось прославлять Господа Бога, попустившего своей волею «избра в начальство и снабдение людем своим сию премудрую двоицу, великого государя царя Алексея Михайловича и великого государя святейшего Никона патриарха».

Те, кто жил близко к Никону, ликовали, те, кто боялся Никона, ликовали пуще, чтоб не опростоволоситься, ликовали даже те, кто был патриарху врагом: ждали себе помилования за смиренность.

Далее собору представили подлинный греческий текст Константинопольского собора 1589 года, учредившего в России патриаршество. Перевод текста был зачитан.

Место, где говорилось о том, что все церковные новины подлежат искоренению и истреблению, было зачитано трижды.

— Сего ради, — обратился Никон к собору, — должен есть нововводные чины церковные к вам объявити.

Зачитал текст, подготовленный Арсеном Греком, и предложил вопросы для обсуждения.

Священство хоть и трепетало перед Никоном, облеченным ныне двойною властью, духовной и светской, однако посягательство на исправление текста «Символа веры» посчитало чрезмерно смелым.

Новая редакция предлагала опустить в восьмом члене символа веры слово «истиннаго», читать вместо «его же царствию несть конца» — «его же царствию не будет конца», вместо «рождённа, а не сотворённа» — «рождена, не сотворена», вместо «и во едину… церковь» — «во едину… церковь».

— Да как же можно извергнуть из символа святое слово «истиннаго»? — удивился соловецкий архимандрит Илия.

Ему разъяснил сам Никон.

— Мы ныне читаем, — сказал он, — «в Духа Святаго, Господа, истиннаго и животворящего»… Слово «Господь» в древнем греческом языке было и существительным и прилагательным. «Господь» переводилось и как «господственный», и как «истинный». Про то и «Стоглав» говорит: «Едино глаголати или Господи, или истиннаго». Одно слово было переведено обеими формами, превращая правильный перевод в ложный.

«Ишь, какой грамотей! — думал о Никоне Павел Коломенский. — Только ведь вся его ученость с чужой подсказки. Далеко такой умник может завести. Так далеко, что, пожалуй, обратной дороги не сыщешь».

Собор покорно выносил одобрение статьям, предлагавшимся на обсуждение. Наконец подошли к вопросу о поклонах в молитве Ефрема Сирина.

«Как он весь светится! — думал Павел Коломенский о Никоне. — Все ему подвластны, каждое словечко ловят с губ и тотчас исполняют. Светоч!»