Никон
Шрифт:
— Всю дворню — в Сибирь! Ныне время неспокойное — война, — сказала свое решение Дума.
— В Сибирь так в Сибирь, — вяло согласился Пронский, — а может, дело до возвращения государя отложить?
— Можно и отложить! — тотчас пошел ему навстречу князь Хилков.
В это время двери Грановитой палаты торжественно раскрылись и в дверях появился Никон.
Стоял, опершись на сверкающий каменьями посох. Выждал, когда все взоры обратятся к нему, когда все встанут, приветствуя его святейшество. Тогда только и вступил в пределы палаты.
Шел медленно, сосредоточенный на чем-то важном, вышнем, и в то же время ласково, хотя
— Принимал посланника антиохийского патриарха Сербского и Болгарского Гавриила. Поднес мне сей патриарх и посланник книгу Василия Великого, тетради Кирилла Философа и жития святых царей сербских и патриархов.
Гавриил в действительности имел сан архиепископа, в патриархи его произвели оплошно в Посольском приказе, но Никону приятнее было принимать патриарха.
Князь Пронский не без ехидства оглядывал лица думных. Куда только смелость подевалась? Сидели развалясь, а тут подобрались, глазки вытаращили, морды даже у дураков набитых поумнели.
Велик страх за собственную шкуру. Вот уж кто учитель из учителей.
Никон тоже все это увидел и, разыгрывая смирение, шепнул Пронскому:
— Прости, князь, что вторгся… Решайте дела, решайте! Дела не ждут.
Князь быстро пересказал патриарху историю дворянина и дворни, а Думе предложил челобитье о пожаре.
В слободе за Земляным городом загорелся дом дворянина Кумахина. Сам Кумахин с половиною дворни в походе. Соседом же у него некий дворянин Мусяхин, человек преклонных лет. Мусяхина по болезни от службы царю отставили, и людей у него во дворе многое число. Когда дом Кумахина запылал, Мусяхин приказал ворота своего двора запереть и никого из дворни на пожар не пустил. Дом Кумахина сгорел, а с ним еще половина слободы. Рассказывают, что Мусяхин всякой беде соседа премного рад, а когда у того удача, идет в церковь и ставит свечу огнем вниз. Недружба Кумахина и Мусяхина приключилась пять лет тому назад. У Кумахина дочка пошла замуж за простого жильца, а тот воеводою стал. Дочка же Мусяхина выходила за воеводу, однако за глупое стяжательство, небрежение к имени государя, а проще сказать, за несусветную жадность и отсутствие ума зять Мусяхина лишился имени и отправлен в неведомый Енисейск.
На дознании Мусяхин сказывал: дворню на пожар к соседу он не пустил потому, что свой двор от огня берег. Его люди крышу и стены беспрерывно поливали водой и огню не дались. Все это правда, но свидетели говорят, что ветер в другую сторону дул.
Поразмыслив, Дума решила: коли огонь силен, надо спасать, что можно спасти, ветер — натура переменчивая. С Мусяхина за то, что свое спасал, спроса нет, а коли он даст погорельцам по милости своей десять рублей, то ему на том свете зачтется.
И тут Никон встал. Он и спохватился, что встал, — сидя надо было говорить! — но уж коли гнев на ноги поставил, то и слово свое уздою мудрости не удерживал:
— Слушаю вас — и плачу! Плачу! — Никон отер заблестевшие глаза. — Да как же невиновен? Зачем на слепоту сами свои же сердца обрекаете? Вы от правды отвернулись, глаза на правду зажмурили, но Бог-то все знает! Вы не глупого дворянина помиловали, простив ему злонамерие к ближнему, но самому дьяволу соорудили в душе своей кумирню. За нечувствие к чужому горю, за потачку царю тьмы и погибели сего дворянина… — повернулся к Пронскому.
— Мусяхин, — подсказал князь Хилков.
— …Мусяхина
Никон сжал тонкие губы, глядя прямо перед собой, но каждому из думцев казалось, что патриарх смотрит на него.
Глухо, зато с необычайной поспешностью приговорили: «Быть по сему».
Патриарх сел, сказал спокойно, внятно:
— Теперь возьмем первое дело, какое мне пересказал князь Михайло Петрович Пронский и решение которого вы отложили до возвращения из похода великого государя… Дело о бунтах отсрочке не подлежит. Бунт — заразнее чумы, саму память о нем нужно закапывать на три сажени! Властью, данной мне великим государем, объявляю: глупого того дворянина, не совладавшего с дворней, — отослать в Сибирь. Там версты длинные, опасности многие. Думая о Боге и спасая себя, ума наберется быстро! Бунтовщиков беру на свое имя, жить им отныне на острове Кий, где во славу Господа ставлю я церковь. Кругом острова — вода. Коли и станут рассказывать о том, как дворянина выпороли, так разве что рыбам, а рыбы, слава богу, немы.
Слушали Никона затаив дыхание.
Воодушевясь, он приказал зачитать ему приговоры по делам воистину государственным, ради которых и собиралась Дума.
В Москву прибыл киевский войт Богдан Самкович с бургомистром. Ударили государю челом о подтверждении магдебургских прав и прочих привилеев города Киева. Все это было пожалованьем польских королей. Однако киевские старосты и каштеляны не очень считались с королевскими грамотами. Земли у города отнимали в пользу замка и католических монастырей, мещан заставляли давать корм войску, гоняли в извозы… Были у киевлян и особые просьбы: на устройство трех ярмарок в году, на варение меда для вольной торговли дважды в год под большие праздники, причем весь воск поступал в церкви на свечи и на пропитание нищих. С подобным челобитьем к государю обращался город Переяслав во время посольства Богдановича и Тетери. Государь город пожаловал, подтвердил и магдебургское право, и прочие привилеи.
Поэтому Боярская дума по всем статьям киевских челобитчиков, кроме двоих, сказала: «Быть по-прежнему», и Никон приговор Думы утвердил без замечаний, согласился он и с отказами. Киевские мещане, ввиду разорения города нашествием Радзивилла, просили на десять лет освободить их от ежегодного взноса в казну воеводы. Сумма взноса равнялась трем тысячам злотых. Дума и Никон сказали — нет. Не были возвращены городу земли, захваченные казацкой старшиной.
— Нелепая статья, — сказал Никон недовольно. — Умные люди, а понятия никакого. Кто же будет ссориться с казачьим войском во время войны? Вот уж воистину — всяк печалится о той рубашке, что ближе к телу.
Дела были закончены. Никон встал, благословил Думу.
— Помолимся о ниспослании победы нашему государю и всему русскому войску: «И даждь им сердце мужественно на сопротивныя враги, ангела светла посли им, врагом же страшна и ужасна, запинающа же и погоняюща, и сердце их расслабляюща, и дерзновение в бегство претворяюща. Аминь».
Никон укрылся в своем тайном жилище. Здесь, вдвоем с Арсеном Греком, они готовили церковный собор, держа в уме постановления Константинопольского собора, который, учреждая на Руси патриаршество, заповедал русским пастырям искоренение церковных новин.