Никон
Шрифт:
— Теперь сослужи мне предпоследнюю службу, — сказала Лесовуха. — Последняя впереди. Принеси мне с трех болот три кружки прошлогодней клюквы.
Сжалось у Енафы сердце, боязно ребенка оставить с умирающей колдуньей. У колдунов ум непростой. Однако ж и отказать нельзя. Плохого от Лесовухи не видела. Что делать?
Всей защиты — молитва да крест, а у ребенка и того нет — нехристь.
Побежала Енафа на болота, а сама твердит:
— Господи, помилуй! Заступница-матушка, оборони,
По болоту, однако, не побегаешь, глядеть под ноги нужно. Спасения в таком лесу ждать не от кого. До того себя беспокойством истерзала, что назад еле доплелась.
Вышла на поляну — тихо. Крыша на избе скособоченная. Такая ветхость во всем, кажется, дунь — и развеется прахом.
Перекрестилась Енафа и — на порог. У двери затаилась — послушать, что там, в избе. Ничего не слышно. Креститься уж побоялась. Толкнула дверь, а порог переступить сил нету, приросли ноги к полу.
Посреди избы лежала огромная, черная как смоль… птица.
Енафа зажмурилась, открыла глаза — птица. Перья атласные, на голове серебряный шлем в виде совы.
— Сыночек! — застонала Енафа, уронив туесок с клюквой.
А сыночек — топ-топ из-за печи.
Обернулась Енафа — соколенок! Белый соколенок! А мордашка, слава богу, человечья. И ручки, ножки!
Мальчику нравилось быть птицей, он поднял крылья и стал бегать вокруг матери, заливаясь радостным смехом.
— Испугалась? — спросила Лесовуха, наблюдавшая за лицом Енафы. — Не бойся, это только наряд.
Она тяжко поднялась со своего странного ложа. В избе стало тесно. Огромная птица повела огромными крыльями, склоняясь над одним из березовых коробов.
— Поставь сокола на престол! — приказала Лесовуха.
— Куда? — не поняла Енафа.
— На стол, значит.
— Зачем? — осмелилась выдавить из себя Енафа.
— Твой сын будет нашим князем.
Енафе хоть и страшно было, но возражать колдунье она не смела. Взяла мальчика на руки, поставила на стол. Лесовуха, бормоча непонятные слова, возложила на голову мальчика тонкий золотой обруч. Обруч был великоват и съехал ему на уши.
— Да будет так! — сказала Лесовуха и строго посмотрела на Енафу. — Когда в ум войдет, объявишь ему. А теперь проводи меня.
— Далеко ли?
— И далеко, и близко, — сказала Лесовуха, медленно направляясь к двери. — Лодку возьми и клюкву.
Лодка была из кожи, легкая как пух. Ребенок остался в избе.
Подошли к озеру, Лесовуха села на корму челнока, приняла кожаную лодку.
— Греби к островку!
Остров сплошь зарос непролазным кустарником.
— Прорубай дорогу, — приказала Лесовуха.
— За топором надо съездить.
Лесовуха повела рукою по перьям, достала
Ветки падали от одного только прикосновения — такое это было острое и твердое лезвие.
В середине острова, заросшая со всех сторон, стояла избушечка, вернее, теремок сквозной. Кожаную лодку втолкнули в теремок. Туда же и клюкву. Лесовуха поглядела на небо, на озеро, на Енафу.
— Живите, живые. Живите лучше нашего… Ступай, Енафа.
Лесовуха опустила на лицо забрало, и теперь это была птица — с мертвенной серебряной головой, с хищным орлиным клювом. Птица подняла огромные крылья; переступая с ноги на ногу, сделала круг; согнувшись, вошла в терем и легла в лодку.
Енафа попятилась. Ветки сомкнулись за ней. Постояла, ожидая, не позовет ли ее Лесовуха. Не позвала.
Енафа выбралась к челноку, вошла, но весел не трогала. Щебетали птицы, урчала лягушка…
«Завтра наведаюсь», — решила Енафа и так кинулась грести, словно ее сзади за волосы хватали.
Ночью небо закрыли тучи, пошел дождь.
«Господи, — думала Енафа, — как она там? Мокрая небось до нитки. Теремок ветхий, протекает».
Загремела гроза. Небо полыхало от края до края. Удары были такие, что нутро земли гудело.
От страха Енафа с ребеночком забралась в печь. В печи и удары поглуше, и стены каменные. Для верности затворилась изнутри заслонкой, начертав на ней угольком крест.
Ребенок ничего этого не слышал, спал, и она, утомленная небылицей дня, заснула…
Пробудилась от духоты. Черно кругом. Чуть не закричала от ужаса.
Слава богу, все вспомнила. Убрала заслонку, выбралась из печи — светло. Но как-то нехорошо светло. И треск… сполохи по избе. Пожар!
Выскочила вон — озеро горит! И вдруг поняла: не озеро — то пылал остров. Пламя ходило по нему неистовыми кругами и, возносясь к небу, выло, как в дымоходе.
Быстро светало. Трава и лес были матовы от обильной влаги, а остров пылал, будто стог хорошо высушенного сена.
Подхватила Енафа ребеночка и бегом к себе, в свой дом. Золотой обруч хотела в болоте утопить, но побоялась.
Вон как в лесу-то!
Непросто.
Солнце давно уже зашло, но свет не убывал. Серая, как заяц, туча, вставшая над полем, была без тени, и рожь сияла, словно изумрудный селезень на брачном пиру.
Тяжелыми монетами посыпались капли. Не густо, то и дело прерываясь, будто кто-то их пересчитывал. Все монеты серебряные, с добрую полуполтину.
Падая на пухлую, ухоженную землю, капли-монеты поднимали фонтанчики пыли. Пыль, оседая, торопливо укрывала влагу — четвертая неделя без дождя.