Никто не выживет в одиночку
Шрифт:
Оторвавшись ненадолго, смотрели друг на друга, довольные. Чем? Таким вот рассматриванием. Потом возвращались к своей работе. Как усталые рабочие. Потому что дело состояло именно в этом. Слепить из слюны фундамент для любви.
Когда они перестали целоваться?
Сначала она стала отстраняться, кривить губы, если ты пытался поцеловать ее днем. Ведь дальше только вечер, остаток дня проходит (не заметишь, как проходит), и у тебя только вечер, чтобы вернуться к себе, побыть наедине с собой.
Она готовит, ты вытаскиваешь салфетки из ящика, смотришь ей в спину и задумываешься, ведь это она, вы создали все это, ты видел, как
Ты отчетливо помнишь тот вечер. Подходишь, чтобы поцеловать ее, хотя на ней домашняя майка и лицо не светится любовью. Не как в кино. Но вы уже не раз говорили друг другу: «Быт съедает нас, но стоит нам остаться наедине, чувство воскреснет». Потому что всегда можно влюбиться снова. Некоторые пары занимаются любовью до самой смерти. И ты убежден, что у вас тоже есть шанс. Подбираешь с полу книжку, одну из героических легенд, которые читает Космо, подскакиваешь к ней.
Но, может, она неловко повернула голову. Она напряжена. Она не любит готовить, но ей приходится заниматься этим каждый вечер. И ты видишь перед собой перекошенное лицо, как после инсульта.
Всего только на шаг вышагнули из молодости — и уже такие чужие? «Черт», — думаешь ты.
Тогда ты понимаешь: нужно получать удовольствие чуть раньше. До того, как тебя поимеют. А в этом мире тебя отымеют — и по полной, не сомневайся.
Потому что однажды и с тобой случится удар.
Гаэ много читал о второй жизни.
О людях, которые как бы заново рождаются после ужасных аварий и впервые замечают бабочку или другую какую-нибудь фигню.
Это было для телевизионного проекта. Понос, разведенный на шесть серий. Хотелось неведомого покоя. У него и в самом деле уже яйца опухли. Он и в самом деле ощущал у себя тяжесть внизу, напоминая бомжа, больного орхитом, которого он иногда встречает в парке. Тот подвязывает треники куском веревки и выставляет напоказ свое хозяйство. Эта патетическая болезнь дает о себе знать, чтобы взглянуть людям в глаза и потом плюнуть в них.
Сейчас он думает об орхите. О гипертрофированных яичках. О бомже. Одном из тех, кто снялся с якоря и теперь демонстрирует разбухший мешок. Боль, недоверие, насмешки.
Гаэ думает, как бы он вел себя, будь у него такие увесистые яйца.
Если бы мог, он собрал бы все мысли, все образы в книгу. Ему хотелось бы написать книжку, рассказать историю парня, который переходит дорогу, идет в парк и становится другим человеком.
Да, ему хотелось бы написать что-нибудь типа «В диких условиях», сокращенный вариант. Только вместо лесов Аляски деревья по дороге Салария. Со столбами и стеной дождя.
«Но к чему такой сильный дождь?»
Это последний вопрос, который он себе задал. Ему надоела грязь и все остальное. Куда, на хрен, подевалось солнце?
Он не верит во вторую жизнь. Хочет наслаждаться этой.
Ему нравятся фильмы об эвтаназии. О тех, кто заявляет: «Нет, я отказываюсь жить прикованным к постели и смотреть, как все вы тут благоденствуете».
Именно
«Дай мне спокойно подохнуть, выключи из розетки, медсестра».
Именно то, чем они занимаются и сегодня, сидя в этом ресторанчике со столиками на улице, с официантками в низко сидящих джинсах, с голыми животами.
Они прикованы здесь, чтобы смотреть, как живут другие.
Они взрастили в себе все эти негативные эмоции.
Но если хорошенько подумать, то как же можно веселиться после всего, что случилось.
«Слушай, а вы ведь можете развестись, но жить вместе».
Так сказал ему Космо в тот вечер, когда Гаэ сдернул со стола скатерть, оставив от ужина одни осколки.
Космо глядел на разгром с видом знающего человека. Как Берлускони на развалинах Аквилы после землетрясения.
Он даже готов был отдать Гаэ свою комнату (Гаэ частенько засыпал там между кроватками на полу, на коврике с лягушками).
«Что ты несешь, Космо?»
«Мне учительница сказала».
Они пошли на встречу с учительницей.
«Мы обо всем разговариваем, это естественно».
Учительница тоже разведена. Чтобы вытащить себя из депрессии, она переделала себе грудь. Два ее великолепных синтетических шара оттягивали блузку, так что все папаши не сводили с нее глаз. У Гаэ тоже мелькнула такая мысль. «Надо пригласить ее на кофе, чтобы поговорить о Космо». Грязные волосы, мешки под глазами, ему хотелось очаровать ее своим видом страдальца. Ему импонировал чисто киношный поступок учительницы. Уткнуться головой в сиськи, как у порнозвезды, пока та декламирует: «Три грозди есть на лозах винограда…»
«А что, Пасколи все еще изучают?»
«Нет, изучают культуру масаев. Долгий кочевой путь племени масаи».
Они посмеялись бы, как смеются в конце, чтобы не падать духом. Над собой и своей демократической запутанной эрой.
Делия рукой заправляет волосы за ухо.
Гаэ только сейчас заметил, что она убрала свой прямой пробор. Зачесала волосы на одну сторону. Может, потому что и сама она подвинулась в сторону своего одиночества.
— Хочешь еще вина?
Она прикрывает бокал ладонью и слегка мотает головой.
Он пьет один.
Длинная прядь волос падает Делии на глаза. Гаэ она напоминает занавес. Открытый наполовину.
Ему с юности нравилось писать для театра, и в первое время он работал на добровольных началах. Небольшие театральные студии, тряпье, принесенное из дома, увлеченные и ненасытные режиссеры, по вечерам питавшиеся сырыми сосисками. Он сидел в темноте залов, на креслах с мокрыми пятнами и прожженных сигаретами.
Парень из спального района — пока он доезжал до центра на своем мопеде, его лицо успевало превратиться в кладбище мошкары. Те люди казались ему настоящими гениями. В то время он насквозь был пропитан идеологией, терпеть не мог телевидение и Италию, тащившуюся в хвосте прогресса. Думал, что должно же быть противоядие. Должен же кто-то, кто может повлиять на ситуацию, сказать: «Послушайте, люди, это не работает, надо по-другому». Иначе мы все обеднеем, будет ужасно грустно и молодежи некуда будет податься. Они не захотят больше отплевываться от мошкары, бросятся все в торговые центры примерять костюмы от GF.