Никто не выживет в одиночку
Шрифт:
Чувствуешь себя легче, чище.
Делия смотрит на пожилую пару, мужчина кажется человеком веселым. В прекрасной форме для своего возраста, один из тех бодрячков, что играют в теннис на клубных кортах.
Вспоминает отца и его взгляд, становившийся стеклянным. Он не выходил из состояния преддепрессии. Добрый улыбчивый взгляд, фатально приближающийся к болезненной стадии. Его отец пережил Освенцим, и он унаследовал его кошмары: ему снился концлагерь, в котором он никогда не был.
Гаэтано трет уголки глаз, чешется.
—
— Мне еще только собаки не хватало.
— Тогда я приду побыть дог-няней.
— Когда? В три ночи?
Единственное животное, которое у них было, — хомячок.
Адский шум будил Гаэ по ночам. Первый раз, когда он проснулся от него, его чуть удар не хватил: неужто у нас дьявол поселился? Он пошел в детскую, уверенный, что найдет одного или даже парочку с закатившимися глазами, с неестественными голосами. Разумеется, дети спали. Это все хренов хомяк.
Ночью тот забирался на верхний этаж клетки, цеплялся за маленькое колесико, установленное там, и неистово раскручивал сам себя, поднимая поистине сатанинский шум.
Два года они жили в таких условиях. Совершенно безумный и невероятно живучий хомяк.
Космо часто выпускал его из клетки. Антихрист перегрыз провод от компа Гаэ и упал в унитаз, но выжил.
А потом однажды заболел.
Они сидели в кафетерии напротив Музея современного искусства. В одно из их культурнопознавательных воскресений, обычно это начиналось с намерений нью-йоркского масштаба и заканчивалось тем, что Нико совал руки в какую-нибудь инсталляцию и затем срабатывала сигнализация.
Гаэтано смеялся, он считал современное искусство глупостью, коммерцией чистой воды. Делия же восхищалась телевизионными перформансами.
Сидя в том белом баре, они спорили. Делия хотела наказать Нико, а Гаэ, наоборот, купил ему еще одно шоколадное мороженое. Он ворчал:
«В Дании дети могут пачкаться в краске, сами участвовать в искусстве… а у нас… Сраная страна!»
Нико был его правой вооруженной рукой, маленьким камикадзе его идиотизма и агрессивности.
Делия стала листать каталог. Вроде бы там была фотография какого-то мертвого животного. Космо, как всегда, сидел рядом с ней. Он завел разговор о хомяке, мол, тот перестал крутить по ночам колесо.
«Мама, надо сходить с ним к ветеринару».
Гаэтано обмакнул круассан в капучино и ответил с набитым ртом:
«Хомяков не носят к ветеринару. Хомяков покупают новых».
Тишина. Делия уставилась на него с лицом, напоминающим в эту минуту одну из инсталляций.
«Что ты говоришь?»
«Ветеринар стоит пятьдесят евро, а хомяк — восемь».
Кивнул, ему страшно понравилась собственная шутка. За одну такую Гаэ продал бы собственную задницу. К тому же это была его профессия. Он думал, что она тоже засмеется.
«Ты сама постоянно твердишь, что мы должны
Нико смеялся своим заразительным смехом. Он много раз пытался растянуть хомяка, со всей силы сжимал его, хватал его за хвост, как свои игрушки, когда швырял их (человек настроения, как и отец). Ему еще и трех лет не было — он не знал, что живое способно умереть.
Но Гаэтано-то должен знать, что Космо просто влюблен в хомяка, выносит его на улицу в носке.
Гаэ смотрел на растерянное лицо Космо рядом с матерью.
«Я шучу… какого черта, пошутить больше нельзя?»
Они уже раскололись на два лагеря. Он и Нико с одной стороны и эти два меланхолика — с другой. Может, это был их первый семейный раскол. Они начали спорить ни о чем.
«Подумаешь, какая-то мышь».
«Для него вовсе не какая-то».
«Мышь и мышь. Если умрет, ничего страшного. Страшно, если умрет отец, мать, брат…»
«Я не понимаю, что ты говоришь, что у тебя в голове…»
«Ты делаешь из него психа… все преувеличиваешь… мешаешь ему реально смотреть на вещи…»
«Вырастет, сам узнает, что такое реальная жизнь».
«Лучше сказать мальчику, что не стоит кидаться спасать мышь… Никто не поставит ей капельницу, как дедушке в больнице…»
«Замолчи…»
«Никто не станет спасать этого хренова хомяка».
«Так, по-твоему, учат любить, Гаэтано?»
«Так учат выживать».
«Никто не спасет тебя, Гаэтано… Когда ты успел так поглупеть?»
А они были иными.
Они отличались от других семей. Все эти идеальные люди… Пары с двойной коляской. Колпачок для соски-пустышки. Все выверено до мелочей. Упаси боже, если возникнет что-то, что и нас сделает такими настоящими.
Они не хотели выживать. Они хотели «двигаться вперед», расти вместе. Для этого они и создали семью. В неправильностях они видели единственный способ. Внутреннее ощущение, что трагедию надо пережить со смехом.
Они зачарованно смотрели на других людей, как в театре. Присваивали образы, жизненные ситуации, взаимоотношения. Делия кормила грудью в парках. Иногда жарким вечером они ложились, вытянувшись во всю длину, дома на полу. Рядом, как два трупа в покойницкой.
«Чувствуешь, какой прохладный пол?»
«Как дела? Что ты думаешь обо мне? Что ты думаешь о жизни, любовь моя? Получится ли у нас выжить на этой больной планете? А у наших детей?»
Они открывали много дверей.
Вернее, Делия открывала их Гаэтано. Он поражался ее словам. Но часто им было достаточно тишины. Их сердца были распахнуты. Они мучились по любому поводу. Каждое происшествие из полицейской хроники входило в их дом, словно это случилось с их близкими. «Люди такие одинокие». Сколько раз они повторили это. Все эти головы, запрокинутые на грязном пластике автобусных остановок.