Но кто мы и откуда. Ненаписанный роман
Шрифт:
Но она же была – эта речка, этот мелкий, взлохмаченный на камнях поток, окрашенный кровью мальчишек, которые молча резали друг друга бритвами, стоя на большом валуне над водой. И была пионерская комната, где высокая комиссия и пионервожатый товарищ Алик с удивлением взирали на зеленого пластилинового крокодила, слепленного женой подполковника Зоей и принесенного мной в дар товарищу Сталину, который был тогда моложе, чем я сейчас.
Знать бы мне тогда, что без этого воспоминания не будет картины “Подарок Сталину”, где герой – снова Сашка, еврейский мальчик, еще одна ипостась.
Приезжаю
Разве девятилетний мальчик, зимним пронзительным утром – мимо Сиса и Масиса, он же Арарат, и овец, блеющих на площади, бредущий – со страхом – по проспекту имени Сталина – в школу имени Берии, – это я, тот, кого сейчас называют здесь “ваарпет” – мастер?
Я стою возле отеля на бывшей улице Сталина, жду Рому Балаяна и его Наташу, чтобы отправиться на очередной банкет. Мимо интеллигентный армянин ведет на поводке далматина, а тот несет в зубах корзиночку с желтыми цветами.
Здесь обязательно надо читать Мандельштама. И я читаю. По вечной своей привычке – сам себе. Вслух. В номере.
Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала,Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?Ах, Эривань, Эривань! Не город – орешек каленый,Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,Время свое заморозил и крови горячей не пролил.Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо…И как же я раньше не догадывался, дурак! Синица Пушкина и синица Мандельштама не разные птицы, а одна и та же. Это именно ее, тихо живущую за пушкинским морем, думал посмотреть в Эривани поклонник вчерашнего солнца.
Нет, я, сидящий во дворце-ресторане на банкете и получающий игрушечное звание “почетного профессора”, суетный ловец иллюзий, не наследник Мандельштама…
Наконец, всё заканчивается – суета, обжорство, пьянство, просмотры.
А самая большая радость на этом фестивале – моя переводчица, пятнадцатилетняя Маша, Мариам. Она улыбается, похоже, как наша любимая внучка Манька – но только по-армянски, – светится, подпрыгивает и берет под козырек своей кепочки, подходя ко мне.
Забудет, забудет…
Как это прекрасно придумано Богом, что все люди – разных национальностей.
Три главных Божьих дара человеку: душа, слово, национальность.
И что же он с этими дарами вытворяет!
С самого раннего детства мне ужасно нравилось, что люди могут быть грузинами, армянами, татарами, узбеками. У всех народов, а у русского, кажется, особенно, широкий набор прозвищ, унижающих чужую национальность: армяшки, черножопые, косоглазые, япошки, хохлы, америкосы, азеры, чурки, чучмеки… Среди них “жид” занимает достойное и едва ли не первое место.
Подождем до Страшного суда – раньше справедливости не добиться – может быть, там будет вынесено специальное определение: унижение чужой национальности – словом и делом – страшный и не искупляемый грех перед Господом.
Вы думаете, на Страшном суде вы будете предъявлять советские паспорта с любимой вашей графой? На Страшном суде наконец-то все узнают, кто и от кого произошел. Кровь знает о тебе всё. Да не сразу всё скажет.
Заслуживают также особого внимания некоторые пословицы, поговорки и афоризмы, посвященные жидам. Например: “За компанию и жид повесился”. Ведь и впрямь не сосчитать, сколько раз жид вешался за компанию – с самыми разными компаниями. Например: с такой компанией, как Россия. Сколько раз. Вешался и вешается по сей день. Сколько бы ни отвалило на ПМЖ.
Или вот еще: “Два еврея, третий – жид, по веревочке бежит”. Тут целое философское наблюдение. Вроде бы они все вместе: два еврея и третий из них – жид. Но они как-то при этом разделены, и не только пластически, не только положением в пространстве. Два еврея – в этом даже есть нечто солидное – стоят как бы в стороне, в то время как бедный жид, вроде гоголевского Янкеля, бежит – над ними? – по веревочке. Что это? Для чего? Для увеселения? Евреев? Неевреев? Для заработка бежит? По принуждению, во спасение? Шагалу позирует? Или просто так бежит – от нечего делать – жид по веревочке? А два еврея стоят и наблюдают. Видимо, все-таки это его судьба такая, обыкновенная, жидовская, – бегать по веревочке. Пока два еврея стоят и наблюдают.
Неужели мое место в “народной судьбе” в этой стране определено только тремя буквами на бетонной стене?
Иногда мне кажется, что моя душа – это мишень, куда летят оперенные стрелки, пущенные тысячей рук. Кто-то попадает в самый центр, а кто-то в дальний от него круг. Но попадают все.
Никакого Бога в моем детстве не было. Была мольба.
Странные и неосознанные поиски Бога в каких-то повторениях, заклинаниях, в детской, полуязыческой метафизике, в каких-то бормотаниях с просьбами, еще очень далеких от молитв, которые я тогда просто не знал.
Я молился странными словами, вздохами под одеялом, слезами. Чтобы мама снова жила с отцом. Чтобы мы не были бедными. Чтобы отчима Бориса взяли сниматься в кино – в фильм Ефима Дзигана, чтобы мы поехали в этом году на дачу. Чтобы меня не оставили на второй год. Чтобы меня не обижал Витька. Чтобы меня не бил жуткий одноклассник Борисов. Чтобы мама скорее родила…
Значит, в точности как Неточку Незванову, мучило и унижало меня наше положение и волновала мечта о возвышении ненавидимого Бориса?