Ночь без алиби

Шнайдер Ганс

–  Мадер молчал до конца!

Отец неодобрительно посмотрел на меня.

–  Бумажка эта стоит больших денег. Неужели я должен был подарить их ему после того, как он помешался на своем кооперативе, да и меня к стенке припер?

Бесполезно говорить с ним, подумал я и, не прощаясь, вышел из комнаты. На дворе дул сильный ветер, сметая снег в причудливые волнистые сугробы. Я с блаженством подставил ветру разгоряченное лицо, затем, подняв воротник пальто, не спеша побрел по улице, хотя холод пробирал до костей. Ула обрадовалась мне, чмокнула в щеку и побежала в кухню готовить кофе. Стол был уже накрыт на две персоны;

значит, ждала меня. Я вполне мог быть доволен: у меня есть домашний очаг; но, чтобы окончательно почувствовать себя здесь как дома, я должен был продолжать борьбу, не складывать руки.

Я, наверно, задумался, созерцая убранство стола, и потому не услышал, как вошла Ула. Она обняла меня сзади за плечи и прижалась головой к щеке.

–  Завтра конец, - сказал я.

Она повернула меня к себе и с недоумением заглянула в глаза.

–  Конец моей жизни в семье и доме Вайнхольдов. Возьмешь меня, не раздумала?

–  Не будь формалистом!.. А ты хорошо все обдумал?

–  Еще бы!
– Я посадил ее себе на колени.
– Завтра поеду в город, к Вюнше или к прокурору. Все им доложу, и о своей семье тоже. Одному мне не справиться с этим запутанным делом, против него я что средневековый рыцарь против современного танка. Я не вижу выхода, не знаю, как распутать клубок. Вюнше верно говорит: в наше время сыщик-одиночка не имеет права на существование… Да, я опять чуть не зарвался… и кончилось бы наверняка плохо.

Мы помолчали. Ула приласкалась ко мне.

–  Я рада, что ты так решил, - прошептала она.
– Ты преодолел свою слабость, которую долго принимал за силу.

–  Какую слабость?

–  Ты был уверен, что со всем справишься один.
– Она отстранилась и смущенно посмотрела на меня.
– А твоя мать?

–  Мне жалко ее, она всегда старалась как-то смягчить отцовскую несправедливость ко мне. Когда-нибудь ведь надо с этим кончить. Вот только… если он будет над ней издеваться…

–  Тогда пусть она переезжает к нам. Скажи ей об этом заранее, чтобы она не чувствовала себя одинокой.

Ула пошла на кухню и вернулась с полным кофейником. Пока мы ели и пили, я рассказал ей о последних событиях.

Стемнело. Поужинав, мы остались сидеть за столом. С лица Улы не сходила улыбка. Я любовался ее полными красными губами, тонкими изогнутыми бровями, такими же медно-рыжими, как ее густые волосы.

–  Не будем раздувать историю с Фрицем, - сказала она погодя, - мне хочется жить в покое. Полиции, конечно, кое-что сообщим, чтобы зря не искала. Взломщика они все равно найдут.

–  Уже нашли. Яшке.

–  Ах, да, верно. Тогда подождем старшего лейтенанта. С ним можно обо всем посоветоваться.

Я покачал головой.

–  В решающих делах нельзя толковать вкривь и вкось. Ты вот сказала, что я поборол собственную слабость. Правильно, хотя полчаса назад мне это было еще не ясно. Надо рассказать все. Иначе неправда или умолчание каких-либо фактов может опять обернуться против нас. Но я попрошу, чтобы отца и брата они вызвали бы как можно незаметнее; лучше, если в деревне об этом не узнают. А в остальном им виднее… Но в чем-то я могу помочь. Например, кое-что прояснилось бы, если б я знал, кто такой Мозер.

Ула вздрогнула.

–  Мозер?
– переспросила она задумчиво.
– Ты уже упоминал эту фамилию. Мне она показалась знакомой. Я все думала, думала -

и вспомнила. Отец рассказывал о каком-то Мозере, который вроде живет в Западной Германии. Да, точно! Я относила письмо на почту. В конце весны это было. Если от него пришел ответ, может, что-нибудь и узнаем.
– Она заторопилась, оглядела комнату и ушла в соседнюю.

Упоминание о письме приободрило меня.

–  Возможно, мой старик не перенес бы потерю долговой расписки так легко, - сказал я, - если бы не видел в этом какой-то выгоды для себя. И разговор наш заглох в тот момент, когда я признался, что твой отец ничего мне не рассказал об унаследовании коссаковского двора. Теперь я сомневаюсь, что старик говорил правду.

Мы обыскали шкафы, ящики столов и комодов, шкатулки, заглянули даже в корзинку для шитья и в цветочные вазы. После Фридриха Мадера осталось много бумаг. Однажды Ула рылась в них, надеясь найти какой-нибудь документ, доказывающий мою невиновность. Она упомянула об этом между прочим. Я опустил ящичек, в котором рылся, подошел к Уле и стал целовать ее. До чего же хорошо, подумал я, когда у тебя есть человек, которому веришь, как себе самому. Через некоторое время Ула отвернулась.

–  Давай искать дальше!

Меня охватило вновь то же удивительное нетерпение, что и вчера, когда я нашел варежку в доме Яшке.

Ула, громко ахнув, позвала меня. Я поспешил к ней, и мы чуть не столкнулись лбами. Она читала какое-то письмо.

Отправитель сообщал, что живет хорошо, что он в сорок пятом, конечно, поторопился бежать, хотя особых причин к тому не было, но ведь тогда никто не мог знать, как все обернется: в конце концов ни здесь, ни там человек не возьмет с собой в могилу больше того, что ему разрешат наследники. Ничего интересного.

Зачем же она позвала меня? Тут мой взгляд остановился на фамилии Коссак. Я выхватил письмо из рук Улы, чтобы получше разглядеть. Но сначала не мог разобрать ни строчки. Горячая волна хлынула к голове, и в глазах у меня помутилось. Прошло, наверно, несколько минут, пока я успокоился и стал читать слово за словом:

«…чтобы ты поверил моему первому письму, посылаю фотоснимок. Я заснял тогда целую пленку - перед тем как уйти из дома, - чтобы иногда хоть поглядеть на свой бывший двор и соседей. На снимке видишь обоих Вайнхольдов. Возле женщины стоит мальчишка с забинтованной головой, я заверяю и готов даже подтвердить под присягой, если тебе понадобится, что это Дитер Коссак. О том завещании, предсмертном, могу лишь сказать, что оно было составлено в пользу этого мальчика. До его совершеннолетия хозяйством поручалось управлять Вайнхольду. А в случае смерти сына Коссак-старший назначал своего друга Эдвина Вайнхольда правопреемником».

«В случае смерти сына Коссак-старший назначал своего друга Эдвина Вайнхольда правопреемником», - повторил я про себя. Я натыкался на эту фразу, как на скалу. Перечитал ее три, пять, десять раз, пока осмыслил. Значит, сейчас коссаковский двор принадлежит правопреемнику, то есть моему отцу. А Дитер Коссак умер после того, как его «тяжело раненного доставили в больницу». Но если это так, то Мозер не смог бы его тогда заснять на пленку. Значит, мальчик был дома, даже мог ходить и позировать перед фотоаппаратом. Не здесь ли скрыта тайна, которая тяготила Фридриха Мадера и которую он назвал преступлением?