Ночь огня
Шрифт:
Нужно было одолеть скверное настроение, и я пытался мысленно вернуть странную сладость прежних дней, еще до приезда родителей. Я думал о Марьянти, Еленице, Пице, которые разбежались кто куда, страшась моего отца. Я даже дал себе слово во что бы то ни стало продвинуться в отношениях с Риной. Таким образом, я надеялся возродить прежний интерес, но образы оставались безжизненными и неподвижными, словно кремень.
Как раз наоборот: я отчетливо представлял, как старики спускаются с другого склона горы и куда они сейчас подъезжают, как они молчат, глядя в разные стороны, исчерпав все обыденные слова утешения.
В училище один из наставников, рассказывая о строении сердца, сравнил его с насосом, который то нагнетает, то
По природе своей я не меланхолик. Но следует признать, что у меня бывают приступы отчаяния. Теперь мне смешно об этом рассказывать, но однажды я даже пытался совершить самоубийство. Может, я и хотел таким образом кому-то что-то доказать, но не уверен: скорее объектом шантажа и манифестации являлась моя собственная персона. Некоторых людей всю жизнь преследуют страстные желания и великие идеи, но на мою долю таких идей не выпало. Тем более что после сорока лет чувства притупляются, а кризисы, о которых я говорил, случаются все реже и с каждым годом теряют свою силу. Если меня не настигнет болезнь, неведомый телесный или душевный недуг, мне нечего бояться в дни истинной старости, которая уже не за горами.
Проще говоря, мой насос, ответственный за нагнетание и опорожнение чувств, до сегодняшнего дня работал нормально, за одним небольшим исключением.
Что касается этого исключения, его можно считать естественной погрешностью, своего рода детской болезнью, сродни скарлатине, кори, коклюшу...
Молодой организм развивается подобно бабочке, претерпевая различные превращения, а кризис выбирает наиболее подходящую фазу, чтобы сразу же проявить себя.
В тот вечер, вернувшись домой, проводив отца и мать, болезнь накрыла меня с головой. Ее первые леденящие кровь отголоски я ощутил, когда родители только приехали и спустились с той же самой горы. Позже это ощущение еще несколько раз давало знать о себе. Что самое странное, в этот раз приступ начался в той же точке пути и опять принял обличье страха перед смертью родителей. Однако теперь это было не сомнительное предчувствие, а решительная уверенность. Фантазии того вечера причиняли мне невыносимую боль, сводили с ума, но вот что странно: когда я через много лет действительно лишился родителей, боль потери оказалась не такой мучительной.
Что означала эта несвоевременная тоска? Я говорю «несвоевременная», потому что подобную романтическую печаль я должен был ощутить раньше. Например, когда отправлялся в пансион из родного дома или когда меня сослали в Милас. Между тем в школе я не только не тосковал, но даже не чувствовал неловкости, присущей новичкам. Точно так же я ничего не ощутил, когда спускался с горы в измятом костюме, кургузом после купания и просушки, в грязных башмаках и с веточкой черешни за ухом.
Два старика остановились в моем доме на несколько дней, и что-то во мне сломалось, потрясая глубины сознания. Я был похож на зуб, который не доставляет беспокойства, пока цел, но начинает болеть по любой ничтожной причине, как только в нем образуется дырка. Следовало найти ее и выявить причины ее появления. Позже я много размышлял об этом, но, как я уже говорил, до сих пор ничего не понимаю.
С каждым днем болезнь наваливалась на меня все сильнее. Ничто меня не интересовало. Церковный квартал теперь казался мне грязным и убогим, а ведь я раньше так любил его. Из окружающих только тетушке Варваре удавалось хоть как-то заинтересовать меня, да и то потому, что, глядя на нее, я вспоминал мать.
Когда я смотрел на ограду, покрашенную
Следить за собой я перестал совершенно. Раньше я тщательно заботился о внешнем виде, но теперь мои волосы отросли и спутались, штанины брюк запылились и запачкались, красивые галстуки уныло висели поверх грязных рубашек с оторванными пуговицами.
Заколоть манжету английской булавкой казалось проще, чем попросить тетушку Варвару пришить пуговицу. Когда у меня развязывались шнурки, я наблюдал, как они болтаются при ходьбе, и с удовольствием расширял дыру в ботинке пальцем ноги, как это делают бродяги. Моя работа, бумаги в конторе и счета выглядели похоже. Нищета и несобранность развлекали и притягивали меня.
Теперь, встретив на улице бродягу в пиджаке, который из-за отсутствия пуговиц был подвязан веревкой, и в дырявых штанах, я объяснял такую степень аскетичности не крайней бедностью, а совсем иначе.
Каймакам первым обратил внимание на то, как я изменился.
— Сынок, ради Аллаха, скажи, что с тобой происходит? — спросил он и, не получив ответа, прищурившись продолжил: — Надеюсь, ты не влюбился по уши в какую-нибудь девушку из квартала. А если так, вовсе незачем заболевать... За три-пять локтей ситца любая из них... Впрочем, чем это я тебе голову забиваю.
Теперь меня больше тянуло в поля, чем на городские улицы. В Миласе началась осень, и удушливая жара то и дело перемежалась дождями. С разрешения главного инженера я отправлялся в длинные прогулки к Кюллюку и Бодруму, часто ночуя в палатках дорожных рабочих.
Одним из симптомов болезни стала любовь к полям, стремление быть поближе к животным и одновременно подальше от людей. Главным моим наставником в этом деле следует считать беднягу Меджнуна [39] , который построил гнездо для птиц на своей голове. А вместе с ним и других прославленных поэтов: Ферхада, Керема и Камбера [40] . Их недуг принял форму девичьего лика, заставляя влюбленных разбить свой саз [41] и бежать в пустыни и горы...
39
Меджнун — прозвище полулегендарного поэта конца VII века, прославившегося своей преданной любовью к Лейле. По преданию, отец Лейлы выдал ее за другого, а несчастный поэт удалился в пустыню, где сочинял стихи в честь возлюбленной (Примеч.. пер.).
40
Ферхад, Керем и Камбер — герои турецких народных легенд (Примеч. пер.).
41
Саз — ближневосточный народный инструмент ( Примеч. пер.).
Но у меня была другая причина для страданий: отец с матерью, а точнее, то один, то другая. Интересно, покинула бы меня болезнь, если бы я в тот момент воссоединился с ними? Думаю, нет. Пробыв совсем недолго рядом с ее кроватью, его ножами для прививки деревьев и банками с краской, я, скорее всего, убежал бы вновь в поля и на расстоянии упивался своей тоской.
Интерес каймакама к литературе выражался не только в заучивании и повторении старинных бейтов. Любил он и новые книги, поэтому обязательно заказывал их из Стамбула, как только весть о появлении новинок достигала его ушей. При этом скупость, а точнее, бедность каймакама доходила до крайности: он никак не мог купить себе новый галстук, хотя старый от длительной носки больше напоминал веревку.