Ночь с открытыми глазами
Шрифт:
— Это еще поглядим. В бою, в бою… А с чем вы хотя бы собираетесь в бой? Вооружать вас нечем.
— Разрешите? Две сотни пустых бутылок в столовой есть, повар сказал. На стройке бензин остался, на складе нефть. Бутылки зальем. Прошел танк — бросать в жалюзи, мотор горячий, само вспыхнет. Одна бутылка, другая, третья — взрыв, нет танка!
— Какой смотря танк… — проговорил Паукин. Этот уверенный паренек все больше нравился ему. — Ты-то, я смотрю, хоть сейчас в бой. А вы взвесили, что с вами будет, если это «обращение» к ним попадет?
— Так точно, гражданин начальник.
— А тут написано, что через два часа…
— Разрешите? Они
Паукин вспомнил, что и Хазину тот шпион обещал: к концу ночи.
— Слушайте, рыцари, — сказал он. — Я как вы сами понимаете, ничего решать не имею права. Я сейчас доложу о вашей просьбе капитану. А вы… ступайте в барак, со всей строгостью своим передайте, если хотят добра, чтобы вели себя после отбоя, как положено! Понадобитесь, так мы сами в одну минуту вас поднимем! А если это все, — он показал на листовку, — обыкновенная провокация? Они мастера! В общем, кругом марш!
— Разрешите, гражданин начальник? — заговорил молчавший до этого друг Джаниева, Николаев. — А что будет с нами, если капитан Хазин не согласится…
— Кругом марш! — закричал Паукин. — Не хватало еще… Это мы решим, что будет с вами.
Оставшись один, заговорил в телефон: «Первый! Первый!» — это был позывной хазинского жилища. Оттуда, однако, не ответили. Паукин подошел к оконцу, увидел чуть блеклую от неразборчивого света прожектора площадку перед бараками — и тут-то особенно остро ощутил сзади, за спиной, очень темную, сулящую грозное и неожиданное, ночь.
Сорок одна подпись, сорок один заключенный остался в бараках. О чем они сейчас думают? Неужели придется довериться этим людям?
А кто они? Вот шестнадцать заявлений об отправке на фронт. Огоньков Павел Николаевич, бывший шофер, получил два года, за дорожную аварию, конец срока — в октябре нынешнего года. Исаев Виктор Васильевич. Неосторожное убийство, конец срока… должен быть в сентябре сорок второго. Вот этот — Джаниев Сергей Гассанович. Едва ли не первым заявление подал… Грузин — Китиашвили Автандил. Отчество «принципиально» пропускает. Отца тяжело ранил ножом — заступился за мать, которую тот мытарил. Этому дали пять лет — и конец еще не скоро. А он считает, что с ним несправедливость вышла, пишет всюду, подписывается: «Комсомолец Китиашвили Автандил», хотя какой уж теперь комсомолец… И в ответ ничего не получает утешительного. Злой ходит, замкнутый. А вот — рвется и он на фронт, под огонь. Так вот очищает война души. Не все, конечно…
Довериться этим людям? А почему бы и нет?
…Из восьми бойцов охраны — двое тяжело заболели. Гранат едва наберется на три-четыре связки. С винтовками без бронебойных патронов с танками делать нечего, а таких патронов почти нет… Вот вам и ситуация. И даже не в том дело, что все они погибнут, а в том, что погибнут и не остановят врага…
Паукин снова потянулся к телефону, однако услышал за стеной мотоциклетную «очередь» и остановился, подумав: «Сам приехал, что ли, свой приказ в исполнение приводить?» Но к нему вбежал сильно запыхавшийся боец — один из тех, кто был там, на складе, с Хазиным.
— Товарищ сержант, — едва проговорил он, глотая воздух. — Капитан убит. Мы звонили, аппарат…
— Ты что, с ума… — Паукин схватил его за плечо.
— Капитан убит, — повторил боец, уже переведя дыхание. — Мы слышали выстрел, еще один выстрел. Капитан лежал… Нашли человека. Наш
— Где он?
— Он тоже убит. Мы слышали два выстрела. Он в капитана, капитан в него.
— Как же он там оказался?.. Ладно, едем сейчас. Один из заключенных, стало быть, один из подписавшихся… — Паукин снова бросил взгляд в окошко, на бараки для заключенных, но теперь те же «делегаты» не прочитали бы в этом взгляде ничего хорошего для себя. Он снял трубку телефона:
— Третий! Рубцов! Немедленно ко мне с пулеметом… Ты что, не понял? Точно так, оставить вышку и немедленно ко мне с пулеметом!
8
Два часа они скитались по пустыне (которая, как еще раньше заметила Женя, на рассвете бывала серой, слегка синеватой, чуть попозже — медно-розовой, а к полудню совсем выцветала) на «газике», случившемся в распоряжении Володи, корреспондента областного телевидения. Женя узнала теперь, что оно такое, то, что казалось ей тогда, с воздуха, укатанной лыжней. Колейная дорога была как раз-таки не укатана, временами казалось чудом, что машина вообще может двигаться по этому песку, и у Жени сердце вздрагивало, когда буксовали и останавливались. Но паузы продолжались не больше нескольких секунд. Сумел этот «газик», должно быть, как-то приноровиться к пустыне, как и его хозяин, добродушный толстяк Володя. Тот ведет машину уверенно, знает, где куда повернуть. А ведь едва покинули асфальтовое шоссе, которое бежит, прыгая по холмам, — и замельтешили перед глазами в точности похожие одна на другую десятки колейных дорог. Веди машину сама Женя, она бы уже давно заплуталась и перезаплуталась, как бы тщательно ей ни растолковали, куда вести…
Песок набивался в рот, стоило пошевелить губами. Уже не приходилось обращать внимания, что от этого налетевшего в машину песка вовсю щиплет лоб, щеки, подбородок… А тут еще раздражал назойливый голос парня, сидевшего рядом:
— Как она сейчас, Москва? На Калининском — небоскребы, да?
Володя подсадил этого незнакомого паренька, голосовавшего на обочине шоссе. («Большое-пребольшое спасибо, я на буровую опаздываю!»). После того, как во время перекура Володя шутливо бросил ему: «Ну, что, познакомились? Учти, она из Москвы…» — от парня стало не отвязаться. Все ему хотелось знать про Москву — «как она сейчас».
Женя в ответ только встряхивала головой да отцеживала сквозь зубы: «Ага», «Нет», «Ага». Но разговор в конце концов повернулся так, что она и не замечала больше никакого песка. Хотя давно за правило взяла в таких случаях сдерживаться, не показывать своего любопытства — не вышло.
Потому что говорливый собеседник выложил перед ней понемногу всю свою историю…
Вряд ли на московском заводе «Станколит» помнят своего бывшего слесаря Андрея Филиппова. Пришел он туда после десятилетки, поработал немного, след оставил нехороший.
— Жизнь, по молодости лет, казалась несерьезной штукой, — все заметнее волнуясь, рассказывал он. — Прогулял, поругали, опять прогулял — чего, вроде, особенного? А разве я один такой был? Компания набралась, четверо восемнадцатилетних оболтусов. Мечтали: наберем денег и уедем в зеленеющую даль, новый Гель-Гью искать…
«Зеленеющая даль» вскоре открылась перед Андреем, но совсем не так, как он предполагал. Во время очередного «обмывания» получки учинил драку. Двести шестая статья — злостное хулиганство. Так и приехал сюда, под Окшайск, на берег моря — наказание отбывать.