Ночь с открытыми глазами
Шрифт:
В бешенстве метался по обрыву Паукин. Танк прошел мимо него, не причинив вреда, и теперь сержант видел, как падают люди, и не мог ничем помочь… И вдруг наткнулся на бутылку с горючим. Она лежала рядом с убитым Николаевым. Схватив ее, бросился Паукин к танку. И, не рассчитав, подбежал слишком близко. Танк сделал резкий разворот, сбил сержанта и подмял его под себя…
И тут же остановился. В неестественном положении — пушкой вбок — замерла башня, затихли пулеметы, смолк ревущий мотор.
Прошла минута, другая. Медленно поднялся из люка человек. Стоял на броне, словно прислушиваясь к шуму огненной бури
Устало брели к нему с разных сторон четверо — один в потрепанной солдатской гимнастерке, с винтовкой в руках, остальные в серых спецовках, без всякого оружия. И, подойдя, увидели, что глаза у танкиста закрыты бинтами, поверх бинтов очки…
10
скрежетал магнитофон за стеной. Голос казался скрипучим, вероятно, оттого, что ленту часто прокручивали. С тех пор, как здесь, в общежитии, устроилась Женя, у ее соседей ни один вечер не обходился без этой музыки. Но ей всегда представлялось, что это сам исполнитель поет сквозь зубы, со зверским выражением лица, смакуя судьбу своих «штрафных батальонов», о которых говорилось в песне: «Вы лучше лес рубите на гр-робы…» Стали бы петь так Сергей Гассанович или его товарищи, которые побывали в том бою?
И если не поймаешь в грудь свинец, Медаль на грудь поймаешь «За отвагу»…Четыре параллельно выстроенных девятиэтажных корпуса, соединенных внизу широкой «перемычкой» — так выглядит общежитие для молодых рабочих нефтехимического комбината. Перемычка, она же вестибюль, тут и библиотека, и шахматный зал, и столовая, и магазин. В шесть утра здесь шумно: молодежь со всех этажей летит в столовую, полчаса на завтрак и не зевай — к общежитию подходят автобусы, чтобы забрать всю ораву и увезти в пустыню, в ту сторону, в которой далекими светло-желтыми дымками напоминает о себе комбинат. Жене утром не спалось, она тоже выходила в вестибюль, молча провожала эту компанию, а однажды замешкавшийся вихрастый парень спросил у нее:
— Что растерялись, девушка? Опоздали, ваши уехали? Садитесь в наш автобус, подвезем. Вы из какого цеха?
— Я пока еще не из какого, — улыбнулась она.
— А, на работу устраиваетесь? Давайте, давайте. К нам, может, направят. У нас в аналитической лаборатории… — Он не договорил, махнул рукой и побежал к своему автобусу.
А в самом деле, чем не жизнь: вставать вот так утром и бежать с этими ребятами, «священнодействовать» над приборами и реактивами (химию Женя, кстати, в школе очень любила). Быть самостоятельной совсем, деньги маме в Москву посылать. И не думать с тоской о каком-то там журналистском конкурсе, и не биться над решением загадок, которые если и разгадаешь, неизвестно еще, обрадуешь ли кого-нибудь.
…Первый этаж общежития — своеобразная гостиница, «дом приезжих»: только что поступивших на комбинат селят вместе с командированными. Женя сюда перебралась, когда привезла раненого Сардара с буровой в город. День на буровой просидела
Он держался так, словно ожидал заранее того, что случилось. В лице не переменился, говорил спокойным голосом, больше, чем обычно, растягивая слова. Но Женю наградил таким тяжелым взглядом, что она поняла: не оставаться ей больше у них.
Когда, однако, заговорила о гостинице, Сардар и слышать не хотел. С трудом его уговорила, обещав, что будет к нему приходить каждый день. И она, уже устроившись в это самое общежитие-гостиницу, куда ее со скрипом, но все-таки пустили, — возвращалась каждый день, и они о многом говорили, когда Сардару стало лучше. Сергея Гассановича в это время или дома не было, или он в другой комнате отсиживался, с Женей не разговаривал.
…Ударил Сардара действительно Виктор Авдеенко. И ссора из-за ничего началась: придрался к какому-то пустяку, принимая от Сардара вахту. Слово за слово, и наконец:
— Теперь ты московскую овчарку-журналистку напускаешь на нашу семью?
Схватил оказавшуюся под рукой металлическую трубу и…
В милицию не сообщали. Мастер тот, Никитич, при всей смене сказал Авдеенко:
— Чтобы на наших промыслах тобой не пахло. Понятное дело?
«Московская овчарка», разговаривая с Сардаром, часто не выдерживала, плакала. А уходила к себе в гостиницу — начинались нелегкие раздумья. Однажды после таких раздумий сказала Сардару:
— Знаешь, и мне иногда кажется: хорошо ли мы это затеяли, поиски? У Гомонка характер такой, я теперь поняла: не умрет спокойно, если не успеет в жизни кого-нибудь укусить, хотя бы мысленно.
— Наверно, из людей, которые чувствуют, что к ним в жизни относятся не очень серьезно, — вставил Сардар, — а сами высокого мнения о себе, вот и… мстят, что ли, при первой возможности. Хотя бы кому-нибудь. Для них это тоже, как ты сказала, самоутверждение.
— Да я не о том, — с досадой перебила Женя. — Ты вчера говорил: нужно добывать истину, чего бы это ни стоило, истина сама по себе — вещь безотносительная. А не бывает ли цена слишком высокой?
— Смотря какая, — раздался голос, от которого оба вздрогнули. Старший Джани-заде стоял на пороге с трубкой в руке и, ловя ртом только что выпущенный дым, смотрел на них прищуренными глазами.
— Отец, дай мне сказать, — горячился Сардар. — Все равно, к кому бы ни относилась тайна, она обязательно касается всех — и вас, и ваших детей, и ваших внуков…
— Потому-то мне не остается ничего больше, как рассказать все, как было и есть на самом деле, — вздохнул Сергей Гассанович, — пока эта хорошая девушка наломала дров не так много. Эх вы, будущий инженер человеческих душ… Рустамов, знаменитый художник из Окшайского, бывшего Окшайского, делает поспешные выводы из людской молвы, а вы их подхватываете. Это ведь он вам наговорил на Авдеенко, Николая Трофимовича? Что он сказал?