Ночь с открытыми глазами

Худовеков Николай Валентинович

«Не эту ли тонкость хочет раскрыть Сардар?» — подумала Женя. А вслух сказала:

— Темно и непонятно. Отец один, тайна одна, сыновей двое. Один сын старается меня оттолкнуть от нее подальше, другой — наоборот, заинтересовать.

— При чем тут заинтересовать? — резко ответил Анатолий. — Это вы заинтересовали немного меня, как человек, — извините, конечно. Виктора я не поддерживаю, потому что не отношусь серьезно к его опасениям. Очень мала вероятность, что тайна касается нашего отца, а до Джани-заде и других какое мне дело… Виктор иначе думает.

Вот вы идете напролом, а я уже размышляю: как он прореагирует, если узнает, что вы были у нашего отца. Он скажет: ее, конечно, послал Джани-заде младший…

7

Паукин остановил мотоцикл, хотел вытереть пыльное, разгоряченное лицо рукавом — стало еще хуже, потому что гимнастерку, мокрую от не успевшего сойти дневного пота, всю, с рукавами, уже облепил этот серый нестряхивающийся песок. Длинное, приземистое саманное здание, четыре угла которого остро выступали наружу, «слепое» с одной стороны (все окна выходили внутрь, на объект) — так выглядел «каравай», барак для охраны. Было уже темно, единственный прожектор с вышки тускло проглядывал два других барака, побольше, — там жили заключенные. Еще дальше, во мраке, виднелся остов неразличимых очертаний — будущий завод.

Строился он медленно, война немного взвинтила темпы, но теперь все остановилось, замерло. И в людях — Паукин чувствовал это по их лицам, когда обходил бараки или шеренги выстроенных на поверку — тоже что-то замерло, затаилось, приготовилось… к чему?

Со стороны бараков для заключенных доносился глухой шум. Паукин посмотрел на часы: десять минут прошло уже после отбоя. Неужели что-то почуяли? Бегом бросился к себе.

Караульный боец, вытянувшись, доложил:

— Товарищ сержант, так что рвутся до вас, делегаты.

— Что за делегаты? Почему после отбоя шумят, почему порядок нарушаете? — Когда Паукин так кричал, лицо его становилось страшным из-за круглых расширенных глаз, а тут еще «маска» из пыли… Караульный невольно попятился. — Я говорю, почему заключенные нарушают порядок? — повторил Паукин уже спокойнее. — Что такое?

— Делегаты от заключенных, товарищ сержант. Хотят вас видеть.

— Кто такие? — Паукин хорошо знал всех своих злосчастных «подопечных» — и в лицо, и по фамилии, и наказаны за что.

— Джаниев и Николаев, товарищ сержант.

— Что им надо?

— Говорят, политическое дело, до вас, товарищ сержант, немецкую листовку нашли…

— Давай их сюда. А в бараках чтобы спать ложились и затихали, иначе… мигом усмирю. — Караульный немало удивился, потому что последнее слово Паукин произнес совсем не командным голосом, поморщился, как от боли, потом махнул рукой: — Тащи их сюда, говорю.

Караульный ушел, сержант снял трубку телефона:

— Кто? Рубцов, это ты сейчас на вышке? Проверь пулемет! Что? Я знаю, что всегда в готовности, говорю, проверь еще раз! То-то, «слушаюсь», распустился, братец…

Джаниев и Николаев — молодые совсем парни, оба по одной статье сидят. Избили кого-то, слышно, за дело, за подлый поступок.

Здесь работают — молодцами. Конец-то срока у обоих через неделю… Паукин горько усмехнулся при этой мысли.

Вот и они сами. Строевым шагом вошли, плечо в плечо. Рослые оба, загорелые, один черноволосый, другой рыжеватый. Друзья, говорят, неразлучные. Лица у них заострились — не от хорошего, понятно, житья — а смотрят бодро, даже весело. Солдаты бы из них на фронте вышли — любо-дорого смотреть.

— Разрешите, гражданин начальник? — отчеканил, с акцентом, рыжеволосый Джаниев.

— Разрешать-то разрешаю, — нахмурился Паукин, — но что это вы, однако, свой собственный порядок завели? Почему шумите после отбоя? Хотите, чтобы меры приняли по законам военного времени? И что это за делегаты к начальству, когда у вас есть старший по бараку?

Заключенные молчали, вытянувшись у порога.

— Короче и яснее, что у вас?

— Разрешите, гражданин начальник? — повторил Джаниев. Он достал из кармана своей залатанной серой спецовки в несколько раз сложенную и даже перетянутую черной ниткой бумагу. — Разрешите? Привет и ответ.

— Чего?

— От них привет и им ответ.

— Что-то ты сегодня орлом смотришь, Джаниев, — проворчал Паукин, разрывая черную нитку. — Смотри…

Листовка — с германским «орлом» наверху. Обращение к «жертвам большевистской законности». Германская армия, дескать, уже скоро освободит вас. Германские танки придут к вам через два часа после того, как вы прочитаете эту листовку. Нападайте на большевистскую охрану, убивайте большевиков, и к вам придет освобождение…

Другой листок был побольше, из-за него и пришлось так сворачивать «пакет». Часто ломающийся огрызок химического карандаша в конце концов вывел следующее:

«Обращение.

Мы, жертвы большевистской законности, как называют нас фашистские дьяволы, заявляем о своей непреклонной решимости за Родину, за Сталина, вперед, преградить путь фашистской гадюке, которая ставит своей целью захват наших земель, политых нашим потом, лишение национальной государственности всех русских, татар, армян, и других народностей нашей страны. Враг жесток и неумолим, он идет к нам, и стелются черные тучи, молнии в небе снуют, и мы просимся выступить против германских танков, которые будут здесь через два часа после того, как мы прочитали эту фашистскую сплетню, и лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Ни шагу назад, смерть немецким захватчикам!»

И дальше — подписи и росчерки. Сорок одна подпись. Сорок одна?..

— Все, что ли, руку приложили? — поднял Паукин глаза на «делегатов».

— Разрешите, гражданин начальник? Нет, не все, гражданин начальник, — заметил Джаниев. — Одна сука оказалась, за фашистов агитировал, подлец, он эту листовку и прятал, говорит, на объекте нашел. Мы его придавили, гада, чтоб не мешал…

— Как это «придавили»? А вы знаете, что за это отвечать будете?

— В бою ответим, гражданин начальник.