Ночь святого Вацлава
Шрифт:
– Балалайка твоего отца?
– Нет. Он виолончелист. Балалайка моя.
– Как насчет того, чтобы поиграть для меня?
– Я сейчас не настроена. Пойду посмотрю, как там кофе.
Я тоже не был настроен слушать музыку. От моего костюма, разложенного на стуле, валил пар.
На часах было без двух двенадцать. Я все думал, как мне, черт возьми, вернуться обратно? И решил, что, наверно, стоит вызвать такси. Еще раньше я заметил, что в прихожей есть телефон. Я допил свою сливянку,
Она принесла кофе, и мы пили его в полном молчании.
– Еще рюмочку сливянки? Твой костюм пока не просох.
– Да, спасибо.
Она налила и себе тоже и подняла рюмку.
– За успех твоего бизнеса, Николас.
Мне было трудно придумать что-то в ответ, и потому, одобрительно кивнув головой, я молча поднял рюмку.
– Ты и правда думаешь, что еще вернешься?
– Очень может быть. В бизнесе ничего нельзя знать наперед.
– И когда же это будет?
– Трудно сказать. Может, даже очень скоро. Мне бы хотелось послушать, как ты играешь на балалайке, – сказал я, чтобы как-то отойти от этой скользкой темы.
Власта печально улыбнулась, взяла балалайку, уселась на ковер и стала наигрывать. Это была словацкая песня, которую мне иногда напевала мама. И вдруг она запела. Что-то про сосны, любовь и смерть. Я слушал сперва с приятным удивлением, потом с восхищением. Пела она прекрасно, хриплым, волнующим, печальным голосом, который замечательно гармонировал с заунывной мелодией.
А потом она рванула струны, они зазвенели, и звук медленно замирал в тишине комнаты. Это было колоссально!
– Власта, это потрясающе! – искренне воскликнул я. – Сыграй что-нибудь еще.
– Тебе нравится балалайка?
– Нравится, как ты на ней играешь.
– Балалайка хороша при свете камина, – сказала она с печальной улыбкой. – Потуши свет.
Я подчинился и беспокойно взглянул на часы. Была четверть первого. Дождь за окном лил не переставая, где-то вдалеке погромыхивал гром.
Я снова развалился в своем удобном кресле, освещенном лишь красноватым отблеском огня. Она тем временем налила нам еще по рюмке, залпом опрокинула свою и снова взялась за инструмент.
Не помню, сколько песен она сыграла. А в промежутках все подливала и подливала мне вина. Я сидел, погрузившись в теплую мглу, зная, что обязан уйти и что уйти не могу, и думал: еще одна последняя песня – и все. В какой-то момент, не переставая петь, она склонилась надо мной, Я вскинул руки ей на плечи и стал перебирать ее влажные волосы. Их острый аромат наполнял едва освещенную комнату.
Напевая,
– Милачек…
– Мне нельзя оставаться…
– Не уходи.
– А твой отец?
– Слишком поздно. Он уже не вернется.
– Откуда ты знаешь? Как ты можешь…
– Наверно, концерт кончился оченьпоздно. Онприедет рано утром. У них есть специальный автобус. Это бывает.
Сердце мое отбивало дробь, во рту пересохло, а ее лицо все раскачивалось и раскачивалось в мерцающем свете камина.
– Власта, ты уверена? – прохрипел я.
Она встала и задернула штору. Халат ее распахнулся, под ним ничего не было.
– Да, уверена, – сказала она.
Chapter VI
1
Я греб, сидя в огромной лодке, на шее у меня была веревка, и какой-то человек бил меня черпаком по голове. А потом лодка совсем накренилась, и все кончилось. Я открыл глаза. Передо мной, в нескольких шагах, качалось большое белое лицо. Но вот оно застыло и превратилось в циферблат. Я долго на него щурился и разглядел, что уже без десяти семь.
Затылок у меня затек, и голова где-то там, над бровями, была будто набита соломой. Я тихо лежал, соображая, что бы все это значило и где я, черт возьми, нахожусь. Но вдруг все вспомнил и испуганно сел в постели.
Ведь я же сегодня лечу домой! И в десять мне нужно быть в аэропорту – всего через три часа.
Я лежал на ее руке. Ее большое красивое тело раскинулось на покрывале, и крупная загорелая нога покоилась на моей. А огромные груди плавно вздымались и опускались. Она спала и была великолепна.
Ночью она предавалась любви с такой яростью, что несмотря на пьяное возбуждение я совершенно иссяк и не в силах был насытить ее безудержную плоть.
Но теперь, поутру, я чувствовал себя не то что иссякшим, а попросту выпотрошенным, раздавленным К тому же перед угрозой физической расправы.
На стуле в диком беспорядке валялись гигантские одежки ее папаши… Ох, не хотелось бы мне оказаться здесь, когда он вернется! А еще менее (и это посерьезнее и пострашнее!), когда пробудится его ненасытная дщерь!