Ночь умирает с рассветом

Степанов Михаил

— А мы к тебе скок на крылечко, бряк во колечко, — дома ли хозяин? — заломался Нефед.

Василий криво улыбнулся:

— Дорогих гостей за белы руки берут, в красный угол ведут. Входите, пожалуйста.

— А мы уж в избе, — ответил Лука. — Самовар вскипел?

— В чугуне чаек варю, — печально проговорил Василий. — Присаживайтесь к столу, кажись, чугун еще теплый.

Лука бросил на стол две бледные вяленые рыбины. Посидели молчком. Василий терпеливо ждал, когда гости заговорят.

— Мы, паря,

к тебе не только чаевать пришли, — сказал, наконец, Лука, — надо от тебя нашему уму наставление.

— Куды мне! — снова вздохнул Василий. — Своих делов не соображу никак.

Лука подошел к двери, послушал. Вышел на крыльцо. С неба сорвалась, покатилась яркая звездочка. Лука вернулся в избу, спросил:

— А пошто, паря Василий, звезды падают?

Василий подумал и ответил:

— К ветру это... А то говорят, быдто змий кому-то деньги понес. А еще сказывают: душа христианская, невинная преставилась, чистый след по небу чиркнула.

Лука подсел к Василию, переспросил:

— Душа, говоришь? Так, так... — Помолчал, и приступил к главному: торопливым шепотом рассказал, что против красных всюду скоро поднимется народ, такая резня пойдет, разлюли малина. Вообще-то верное дело, но Лука и Нефед в эту кашу не полезут, они хотя и сильно обиженные, порешили, что лучше и безопаснее потихоньку, из-за угла поубивать в селе большевистских активистов.

— Зачнем это самое с ревкома, — шепнул Лука в ухо Василию, задыхаясь, давясь словами. — Ревком — слово-то какое, аж так все и скрежещет... В такую вот темную ноченьку, мы — раз из обреза и вечная память Лукерье Егоровне, председательше ихней. Сквитаемся, так сказать. А после Калашникова, Ведеркина...

— И Фроську, — ехидно добавил Нефед.

— А чего? И Фроську.

— Не жалко?

— Барахла, жалеть еще, кикимору.

— Ты сына не пощадил, дочку, — напомнил Нефед.

— Поди ты, знаешь, куда, — злобно отмахнулся Лука и спросил Василия: — Как твое соображение?

Для Василия весь этот разговор был не кстати, ему не ко времени было лезть в кулацкие затеи, у него заботы — устраивать жизнь. Он понимал, что Лука у ревкома на подозрении, хотел держаться от него подальше.

Лука ждал ответа. Василий будто испуганно сказал:

— Господь проведает, на том свете мучение примете... За смертоубийство страшная кара от господа...

— Не проведает господь, — усмехнулся Лука.

— Узрит, — дрожащим голосом проговорил Василий и перекрестился. — Господь бог — превыше всего. Потому и величается — всевышний... Над семью поясами небесными его светлый трон. Оттелева ему все деяния человеческие, все помыслы как на ладошке, — Василий закрыл глаза, — а пониже господа проживают херувимы, серафимы и многочестия почитаемые... Потом идут господства, силы и власти.

— Ты чего, паря? Мы за умным словом заявились, а ты...

эва, что городишь. — Лука допил свой остывший чай. — Послухай, какие наши думки будут. Как Лукерья возвернется из городу, Нефед засядет с обрезом в огороде. Она вылупится из дому на крылечко, Нефед — бац, и нету Лукерьюшки: убаюкали, до страшного суда не подымется.

— А ты опосля Фроську хлопнешь, — осклабился Нефед.

— Каин убил Авеля... — Василий поднял кверху глаза. — Не убойтеся от убивающих тело, души же не могущих убити... Мне пошто-то кажинную ночь какая-то повешенная девка блазнится, не постигну к чему видение...

— Не Лушка ли? — обрадовался Лука.

Василий отрешенно поглядел на него, проговорил со смирением:

— Ликом находит на погубительницу Иоанна Крестителя.

Он клял себя в душе: дернул нечистый вспоминать при этих о повешенной.

Лука открыл рот, хотел выругаться, но только плюнул. Встал, надел полушубок, нахлобучил шапку, сказал со злобой:

— Пойдем, Нефед. Видать, затмение на него нашло.

В дверях повернулся, спросил:

— Тебя, паря, часом никто пыльным мешком по голове не стукнул?

Василий кротко ответил:

— Добрым людям я завсегда рад. Не обегайте дома моего, навещайте бобыля одинокого.

Лука хлопнул дверью. Ушли, даже калитку за собой не затворили. Василий тихонько рассмеялся.

У отца Амвросия целый день был гость — приехал утром на телеге, распряг коня, пил чай, они с Амвросием горячо разговаривали. Антонида не слушала, шила в кухне рубашечки для маленького. Потом гость прилег отдохнуть перед дорогой, Амвросий ушел по хозяйству.

Антонида убирала со стола, разглядывала приезжего, который молча лежал на диване с открытыми глазами.

— Почему не спите? — спросила она. — Я мешаю?

— Не могу уснуть. И ночи напролет не сплю.

— Плохо, — посочувствовала Антонида. — Болеете?

— Не то, чтоб болею, а спать не могу. Страшно, ежели усну. Всякие ужасы лезут. — Он содрогнулся. — Расстрелянные. Повешенные раскачиваются на ветру...

Антонида присела к столу. Мужчина на диване закрыл руками глаза. Ему было лет пятьдесят, щеки худые, заросли бурой щетиной. Не духовного звания, и не крестьянин. Пальцы тонкие, беспокойные...

— Фельдшер я, — словно отвечая на ее вопрос, сказал гость. — На войне тоже фельдшером был. Из Троицкосавска, вашего батюшку давно знаю, когда он молоденьким попиком приехал. Вы не обижаетесь, что я его так?

— Нет, что вы...

— Хороший у вас отец, честный. Ему бы землю пахать, а не «господи помилуй» с амвона... Он и сам понял, надумал кончать с церковью. Правильно, найдет себе место в жизни. Голова умнеющая... — Он сел на диване. — Принесите стакан холодной воды. Не затруднительно?