Ночь умирает с рассветом

Степанов Михаил

Нефед сокрушенно вздохнул, налил Фоме, себе плеснул немножко.

— Мы с тобой, дорогой товарищ, — Нефед прожевал сухую картошку, повернулся к Саше. — Мы с тобой... В общем, у меня лавка и у тебя лавка. Чего станем тянуть порознь? Барышей здеся вдвоем не наживешь... С этим барышом находишься голышом.

Фома насторожился: надо упредить парня, что за ягода Нефед... Хотел прямо сказать, но тут прибежала Лелька.

— Дядя Фома, вас председательша кличет. Дядька Поломошин приехал. Чего-то важное станет рассказывать.

— Эва, какая шустрая! —

Нефед обрадовался, что Фома уходит.

Фома с порога сказал:

— Ты с ним, Саша, сопли не распускай. Обдурит за милую душу. Ежели чего — гони напрочь.

Нефеда передернуло, но ответил будто на веселую шутку:

— Шагай, Фома, беспутая душа. Не мешай толковому разговору.

— Ну, — спросил Саша, — чего от меня надо?

— Эх, беда, паря... — Нефед засопел носом, будто собрался заплакать. — Жизня моя вовсе раскорячилась... Хотел мельницу завесть, так Лука перехватил. Есть у нас такой — гидра недорезанная, паразит, как его земля носит. Ты ему не доверяйся... Он-то наверняка обдурит. Перехватил, язва, мельницу. Это, как бы сказать, с одного конца беда. А с другого краю ко мне и того хуже — твоя капирация подкатилась, хватает за глотку. Бедственное положение.

— Да, — рассмеялся Саша, — точно... Хоть ложись да ноги протягивай.

— Верно твое слово, дорогой товарищ, — с чувством проговорил Нефед. — Выпей маленько за общее наше понимание....

— Не пью, сказал же. — Саша встал за столом. — Говори поясней, чего надо?

— Воробей торопился, маленький народился... — усмехнулся Нефед. — У меня вот какая мысля... Ну, к чему, скажи, в Густых Соснах две лавки, а? Ни мне прибытку, ни тебе.

— Верно. Выходит— твоей торговле конец.

— Молоденький умок, что весенний ледок. — Нефед чуть отхлебнул из стакана. — Прытко скачешь. У меня, брат, у самого темечко давненько окрепло, тоже соображаю. Почему конец торговле? Два медведя в одной берлоге не уживутся, а мы с тобой люди... Ты дослухай какая у меня мысля...

— Ну...

— Я ж не велю тебе замок на лавку повесить. И ты будь с сердцем. Я же старый. — Нефед опять захныкал. — Силенка теперя не та, куды мне с молодым тягаться... Прими в рассуждение.

— Ну?

— Дозволь, налью капельку? Для нашего с тобой начала... Доброе начало — полдела откачало.

Саша убрал свой стакан.

— Это, паря, была присказка, — веско проговорил Нефед. — У всякого словца ожидай конца. Вот какая у меня мысля: давай торговать вместе. Я капиталу отвалю, ты станешь товары добывать по дешевке.

Саша посмотрел на Нефеда...

— Ну?

— Чего ну, да ну?.. Ты соображай, как все ловко у нас будет. Я за прилавок не полезу, даже не зайду в твою капирацию, пропади она пропадом. Один там хозяйствуй, а барыши поделим. Вроде бы кумпаньеном твоим стану... Капитал мой, а ты махонькую наценочку на товарец накинешь... И потекла в карман копеечка! Ловко замыслено?

Саша, наконец, сообразил. Он был парень высокий, плечи здоровые, только что нога деревянная... Сгреб Нефеда лапищей за шиворот и молчком поволок

к двери. Нефед мелко засеменил ногами. Саша вытолкал его и захлопнул дверь.

Очутившись на крыльце, Нефед отдышался, одернул рубаху, несмело приоткрыл в избу дверь, проговорил:

— Экий ты цапкий!

Осмелел, сказал просительно:

— Тама бутылочка моя осталась... Вынеси, дорогой товарищ. Трудовые копейки за нее плачены.

— Открой-ка дверь пошире! — Саша с размаху швырнул бутылку. Она со звоном покатилась по двору. Нефед побежал за ней с крыльца, потом подошел к окну, сказал с удивлением:

— Гляди-ка, не разбилась, а? Даже не пролилась.

— Иди, гад, отседова! — крикнул Саша. — Башку проломлю!

— Ой, паря, я с тобой со смеху бока надсадил, — ответил Нефед, пятясь от окна. — Гляжу, да жалею: лоб широк, а в голове тесно. С голоду подохнешь, не иначе.

Фома недолго был у Лукерьи: Поломошин завернул на чуток, сказал, что прибежит, как стемнеет: надо разгрузить домашнее барахло, которое привез на двух телегах, определить к месту корову с теленком.

— Жену с дочкой доставил? — спросила Лукерья.

Поломошин неуверенно рассмеялся.

— Моя жена в люльке качается. Или пешком под стол ходит.

Фрося у печки с грохотом уронила чугунок с вареной горячей картошкой. Луша нахмурилась:

— Неладную шутку придумал.

— Так Фрося же холостых ребят боится. Поневоле пришлось...

Лукерья хотела резко ответить, но тут пришел Максим Петрович, а за ним — фельдшерица Маша. Она молча села у стола, отвернулась к темному окну.

— Как Антонида?

— Плохо. То без памяти, а то очухается и кричит.

— Что же вы ушли от нее, Маша? — спросил Максим Петрович. — Нельзя оставлять больную.

Маша подняла глаза, губы у нее задрожали.

— Там тетка Катерина, я ей сказала, что делать. А я больше не могу... — тихо проговорила она и вдруг закричала: — Не хочу! Сил нет! Вы издеваетесь надо мной, да? Идите сами, отпаивайте чаем, пусть нюхает нашатырный спирт, а я с ней не останусь.

— Что ты, Машенька? — встревожилась Лукерья. — Нельзя так... Долг же помочь человеку...

— Долг? — выкрикнула Маша. — Я для другого все сделаю, за сто верст поеду к больному, ночью, в мороз... Кровь свою отдам, лишь бы спасти... Под пулями раненых перевязывала, на себе по две версты из-под огня тащила... Долг... На виселицу пошла, не дрогнула, молодой жизни не пожалела, вот где долг.

— Человек же...

— Человек? Гады они оба... Коротких людей вешал. Повесит, а после чаек попивает из блюдечка, Машков рассказывал... И она такая же. Сама написала, что ей все известно, созналась. Не хочу, не могу я с ней.

Лукерья растерянно посмотрела на Максима Петровича. Он встал, зачерпнул ковшом воды из ведра.

— Успокойся, Маша. — Подошел к ней, сел рядом. — Не знаю, как объяснить...

— Вот, видите, — встрепенулась Маша. — Нечего сказать... Не гоните меня к ней, не пойду.