Ночь умирает с рассветом
Шрифт:
Веревка и верно лежала в углу, сама лезла на глаза, точно живая. Коротких с отвращением пнул ее ногой, подошел к низкому прокопченному окошку, осторожно глянул: сельчане толкались на огороде. Он отвернулся от оконца, на глаза попала все та же веревка, словно выползла из темного угла, как долго видно проклятущую.
Скоро к милиционеру, который стоял возле двери, кто-то подошел, спросил:
— Ну, гад еще не удавился?
«Вроде Ведеркин, по голосу», — подумал Коротких.
— Быдто еще нет... Не слыхать, чтобы дрыгался.
— Ничего, ночь долгая. Повесится,
Ведеркин заглянул в окно, побрякал пальцами.
— Гад, а гад... Ты живой еще? Чего раздумываешь? Полезай в петлю.
Коротких притаился в темноте, прижался к стене. Баня была низкая, он упирался головой в потолок.
— Гад, слышишь меня? — спросил Ведеркин. — Мы сейчас пойдем спать, но упреждаю: утром заявимся до солнышка. Давай, управляйся. Ямку тебе за сараем вырыли, в самый раз по мерке.
— Сам полезай в петлю! — захлебываясь от злобы, выкрикнул Коротких и скверно выругался. Ведеркин расхохотался:
— Добра тебе, гаду, желаю. Все одно забьем.
Когда все разошлись, Коротких опять подошел к окну. Ни луны, ни звездочек... Где-то высоко есть небесная твердь, там проживает в чертоге всемогущий господь. Подняться бы к нему на легком пуховом облачке, да обрушить на проклятущие Густые Сосны сибирскую язву, голод, мор... Пущай лихая беда рвет все пополам да надвое.
Такие думы не успокаивали. Надо было измыслить, как убежать от смерти. Мужики здорово озлились...Все как-то нескладно получилось, больно много насобиралось худа — одно к другому. Пошто все сразу вызналось, непонятно. Господа гневить грешно, но он, подлюга, дал промашку. Пошто в Троицкосавске допустил, чтоб ожила паскудная Машка Белова? Пошто развязал непутевый язык всем этим гадам — Луке, Нефеду, Сверкуну, Антониде? Вот кого надо вздернуть на перекладине... Бог прошляпил, за него отдуваюсь.
Коротких вдруг испугался безбожных мыслей, опустился на колени, зашептал молитву, закланялся низкими земными поклонами. Вскочил на ноги, пригнул голову, чтобы не стукнуться о низкий потолок, забегал по тесной бане. «Чего сопли распустил, ночь недолга... Бежать надо... Бревно расшатать, или подкоп сделать... От смерти, от неволи избавлюсь... Ангел-спаситель на крыльях вызволит...» Он стал ощупывать стены. Под полом что-то противно булькало, точно горестно вздыхало. На спине у Коротких выступил липкий пот. Нашарил в темноте кочергу, стал потихоньку отдирать половицу. «Руками землю разгребу, под баней земля мягкая... Вылезу, скроюсь в темноте...»
В дверь прикладом постучал милиционер, сказал ленивым голосом:
— Поклади половицу на место, гидра. Не затевай подкопа, не убежишь.
Коротких присел к стене на корточки, беззвучно заплакал. «А может ничего не надо делать? Мужики погрозились, отвели душу. Не придут они, спят, как тарбаганы. Пущай утром увозят в тюрьму. Там на спокое все можно обмыслить, без всякого спеху, все обрешится к лучшему...» Выходило — и верно, нечего суетиться. Кто посмеет тронуть, ежели самый главный суд помиловал?
Он глянул в окно и обмер: оно уже не было черным, на улице чуть светало...
Как быстро
Он не спал всю ночь, его сморило, прилег на полог, на влажные доски. От них пахло березовым веником. Коротких задремал.
Очнулся от громких голосов, вскочил, бросился к окну. Из-за горы, поросшей густым лесом, вставало веселое солнце. Золотые, розовые, желтые праздничные лучи поднимались над вершиной. Деревья были наполовину красные, наполовину темные, они не качались, стояли скорбно...
Почти совсем рассвело. Коротких перестал смотреть на вершину горы, глянул вниз: недалеко от бани толпились мужики и бабы. Коротких почудилось, что все они с палками, с тяжелыми камнями. Стал жадно разглядывать лица — почти все знакомые. Ревкомовцев почему-то нет...
Мужики переговаривались. Вот двое направились к бане, подошли. Да это же братья Лавруха и Фрол, тихие мужики, воды не замутят... Коротких схватил веревку, которая опять выползла из-под лавки, встал к двери. Веревка была тяжелая, мокрая и холодная...
— Пущай только сунутся, — прохрипел Коротких, — исхлещу.
Лавруха и Фрол заговорили с милиционером, Коротких припал ухом к двери.
— Дайте-ка табачку на цыгарку, — попросил милиционер. — С полночи без курева.
Мужики закурили.
— Сласть-то какая, — милиционер выдохнул густой дым.
— Гад-то живой? — спросил Фрол. — Чего-то из бани вроде пропастиной наносит.
— Ночью затеял отдирать половицу, — рассмеялся милиционер. — На побег ладился. Ну, я кинул ему кислое слово.
— Беда, паря, — проворчал Лавруха. — Нам от ревкома наряд вышел, на своих конях отвезти его в город.
— Сначала запрягай, потом распрягай, — недовольно проговорил Фрол. — Мужики порешили, будто суд был неправильный, шибко сердобольный. У нас свой приговор. — Фрол рассмеялся. — Окончательный.
Лавруха заторопился:
— Пойдем, брат, запрягать. Ехать не придется, а приказ справить надо.
— Скажут, и дохлого повезешь...
— Не, здесь зароют, — убежденно возразил милиционер.
Лавруха и Фрол неторопливо пошли запрягать.
Коротких без сил подполз к окну. Мужики и бабы уже не стояли кучей на месте, двигались к бане.
Вскоре где-то снова затарахтела телега.
Толпа остановилась. Мужики свернули цыгарки, задымили. Солнце поднялось высоко, по чистому небу легко плыло светлое облачко. Фросина сестренка Лелька вдруг замахала руками, радостно крикнула:
— Едут!
Лавруха и Фрол поставили телегу во дворе, привязали лошадь к дереву. Милиционер снял с бани замок, распахнул дверь. Со света в бане было темно, но скоро глаза обвыкли. Коротких стоял в углу на коленях, спиной к людям, не шевелился. К нему подошли и тут увидели, что Коротких удавился: перекинул веревку через потолочную балку, всунул голову в петлю, поджал ноги, будто опустился на последнюю молитву.