Ночь умирает с рассветом
Шрифт:
Но с чем сравнить страшную силу людского гнева, которая подняла всех, до единого человека, властно двинула к судейскому столу, неподалеку от которого, съежившись в дряблый комок, сидел Василий Коротких. Раздался яростный крик сотен людей. От него померкло солнце, качнулись деревья, припала долу трава... Смерть, словно с каждым шагом накапливая лютый истребляющий пыл, неторопливо надвигалась на Коротких. Его уже не могли спасти ни судья, ни милиционеры с их бесполезными винтовками, Коротких чуял это своим иутром.
—
«Господи... — остро повернулось у Коротких в мозгу, — упаси... Ни о чем никогда не попрошу, только упаси... Подсоби сейчас, остальное я сам...» Он знал, что суд не может приговорить его к смерти — в Дальневосточной республике телесные наказания и смертная казнь отменены конституцией.
Чудес не бывает, но Коротких остался жив: Лукерья Васина, председатель ревкома, дочь расстрелянного Егора Васина встала перед народом, раскинула руки, не подпустила. Мужики и бабы, неостывшие от исступления, недовольно разошлись по своим местам. Лукерья сказала:
— Этот ползучий гад убил моего отца и сколько еще хороших людей. — Она не могла говорить спокойно. — Коротких не смеет жить на земле. Я не от себя говорю, мы все так думаем... Он подохнет, но мы не станет поганить о него руки.
Суд продолжался.
На второй день слушались показания свидетелей. Их было много. Говорили вдовы расстрелянных и повешенных в Троицкосавске. Говорили сироты, которых Коротких оставил без отцов. Страшно рассказывали Маша Белова, Иван Николаевич Машков. Суд допрашивал Сверкуна и его подлого дружка о расстреле ревкомовцев. Были зачитаны показания арестованного в городе лавочника Нефеда.
Вызвали Луку. Сверкун крикнул со своей скамейки:
— Это он вызвал в село нашу сотню! Всех большевиков, всех ревкомовцев выдал офицеру!
— Гнида! — зашумели мужики. — Шкура! Предатель!
— Ну и чего? — с вызовом спросил Лука. — Выдал, так выдал. Не я один такой. Петька Васин еще почище был. За водку ревкомовские тайны мне рассказывал. Батьку родного продал, из-за него все ваши под расстрел пошли. Вот это гнида, так гнида.
— Врешь, сволочь! — все опять качнулись к столу.
— Вре-е-е-шь! — забилась в крике Лукерья. — Не мог Петька! Не верьте Луке!
— А вот и не вру, — ухмыльнулся Лука. — Не в братскую могилу, под забор его надо.
Суд взял Луку под стражу.
Потом отвечала на вопросы Антонида. Она протянула к людям ребенка, с которым стояла перед судом:
— Сынка... пособите вырастить... хорошим человеком.
На скамейке, где сидел подсудимый, послышался смешок — Коротких заворочался, крикнул:
— Рано хоронишь меня, сука. Рано воешь, быдто вдовица пропащая...
На третий день был сделан перерыв, но никто не ушел, ждали приговора.
— Именем Дальневосточной республики...
Все подались вперед... Антонида стояла с ребенком на руках, Фрося, Поломошин... Семен Калашников сжал локоть Цырена. Ведеркин и Воскобойников старались протиснуться ближе к столу, туда, где стояли Маша Белова, Иван Машков, Иннокентий Честных... Слова председателя звучали глухо, будто падали в глубокий колодец:
— Объявить врагом трудового народа... приговорить к пятнадцати годам заключения... имущество конфисковать в пользу государства. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
Коротких закрестился торопливой, трясущейся рукой. Бледные губы задергались, зашептали и вдруг снова послышался его осторожный смешок.
— Ничего... — проговорил он, подмигивая суду. — Наживем... Имущество-то... наживем. Господь пособит!
Вокруг было тихо, слышалось, только, как тяжело, враз, дышат люди... Коротких обвел их взглядом, попятился.
— Увести осужденного, — приказал председатель суда.
— Не пойду! — хрипло крикнул Коротких. — Они убьют... Я жить хочу!
Милиционеры поволокли его под охраной членов ревкома. Следом, по сторонам глухо шагала толпа, будто дышала ему в затылок. Коротких поднялся на ноги, ужал голову в плечи, встретился глазами с Семеном Калашниковым, который шел совсем близко.
— Слушай, гад, — сурово проговорил Семен. — Жить тебе не дадим... Не доводи до греха, валяй лучше сам...
Мужики, бабы оттерли в сторону ревкомовцев, закричали:
— Кончим падлу!
— Худо сдохнешь!
Откуда-то появился в своих вечных, подшитых валенках старый Влас. Ему трудно идти на больных ногах. Закричал, срываясь с голоса:
— Верно говорю: всенародно прикончим! Сейчас не тронем, а поутру... Когда в город повезут, камнями забьем.
— Только мокренько останется.
— Насмерть заколотим.
Кто-то участливо добавил:
— Верно, валяй-ка лучше сам.
Коротких затравленно оглянулся.
— Ты по сторонам не зыркай! — Старик едва тащил свои валенки. — Последний разок ночуешь на белом свете.
Коротких вдруг явственно понял, что его ждет. Все в нем затрепетало, каждая жилка страстно захотела жить.
— Сами сволочи! — взвизгнул он, захлебываясь слезами. — Не посмеете! Меня суд помиловал!
Влас снял шапку, утер ею вспотевшее лицо.
— Давай-ка, лучше сам, — с ласкою в голосе проговорил он. — Я тебе в баню удавку кинул. Валяй сам, пошто обчество утруждать...
Коротких втолкнули в баню у Калашникова в огороде, заперли.
— Веревка в углу, прибери, чтобы в темноте не шариться, не искать.