Ночевала тучка золотая...
Шрифт:
– Знаете, барышня, что сказал этот официант? Он сказал, что русский эмигрант, который всегда сидел вон там… за тем столиком, в темном углу и любил слушать русскую музыку, позавчера утопился. И я утоплюсь. В Изаре! Ночью… Вот вы, барышня, здесь недавно. Ну еще месяц будет вам любопытно… А потом затоскуете. Потянет на родину. Какая бы она ни была, а родина! Я – дезертировал… А что человек без родины? Сирота! Круглая сирота… Вот она знает! – Он кивнул на тетю Таню. – Тянет на родину. Тянет. Это не просто тоска. Это болезнь смертельная.
Он помолчал, пошмыгал носом. И вновь обратился к Нонне:
– А в Сибири сейчас морозы под пятьдесят, наверное… Кедрачи стоят в белом куржаке. Снега по пояс. Метели февральские. Эх, взглянуть бы разок – и умереть… Человек! Эй, человек! – Крутилин резко поднял руку с растопыренными пальцами. – Водки на всех!
– Так есть же водка, – сказала тетя Таня, подавая Крутилину бутылку.
– Я угощаю. Я!.. – уже совсем пьяным голосом кричал тот.
Официант принес бутылку. Крутилин налил Нонне, тете Тане, себе.
– Выпьем за нашу родину!
Он приблизил бутылку к рюмке Курта.
– Господин выпьет за нашу родину?
– Пожалуйста! – с наигранной веселостью ответил Курт.
По русскому обычаю, все чокнулись и выпили. Курту было не по себе. Он что-то шепнул тете Тане, потом позвал официанта и стал расплачиваться.
– Спасибо за компанию, – сказала тетя Таня Крутилину.
Он встал, пошатываясь. С трудом протиснул свой живот между столом и лавкой и, кряхтя, в пояс поклонился Нонне, рукой коснувшись пола.
Нонна растерялась.
– Это я не вам, барышня. Это я родине… Такой вот поклон от ее блудного сына. Низкий поклон. Какая бы ни была, а мать!
На Курта он не взглянул.
Выходя из ресторана, Нонна вспомнила свой разговор с Куртом и стала мысленно полемизировать с ним: «Ну вот, а вы говорите, все равно, где жить, лишь бы было удобно во всех отношениях! Может, вы говорите это потому, что не испытали такой вот разлуки… А уедете на чужбину – и вот так же, как этот русский эмигрант, будете кланяться в пояс своей далекой родине, считать себя дезертиром и плакать?..»
Она взглянула на Курта. Он и в темноте казался самоуверенным. Она подумала: «А может, вы и не будете плакать? Есть же ведь и такие, которым все безразлично, кроме своего благополучия, у которых нет ничего святого…»
Дома Нонна спросила тетю Таню:
– Отчего вы плакали за столом?
– Молодость вспомнилась, – ответила тетя Таня. – А ее ведь всегда оплакиваешь…
– И у вас нет такого… ну, такого состояния, как у того эмигранта, что вы – дезертир? – осмелившись, спросила Нонна.
– Откуда же у меня может быть такое чувство? Я не бежала. Я полюбила иностранца, и меня отпустили сюда, на его родину. Я долгое время оставалась русской подданной. Скучала в первые годы. А потом привыкла. А теперь вообще стирается это понятие – родина. Все страны активно общаются между собой. Вот ты приехала ко мне, в капиталистическую страну. И я могу приехать
Нонна уловила какую-то значительную интонацию в последней фразе тети Тани.
– Я не могла бы жить здесь, – сказала она. – Я здесь три дня… всего только три, и вы ко мне так внимательны, а меня уже тянет обратно. Не обижайтесь!.. Но я, наверное, не смогу прожить здесь еще двадцать дней… Я уеду раньше…
– Что ты, девочка! Что ты! Я не отпущу тебя раньше срока! С тобой я забыла, что такое одиночество! – с искренним волнением воскликнула тетя Таня.
Нонна представила себе, как тетя Таня останется одна в своей большой вилле. Будет Курт, будут необычные люди в ее салоне – и ни одной русской души! Разве что встретится она с тоскующими по родине эмигрантами в ресторане «Романов»…
Жизнь тетки в Мюнхене, ее работа, салон – все казалось Нонне совершенно бессмысленным.
Ей стало жаль тетю Таню. «Лучше бы она уехала обратно на родину», – наивно подумала Нонна и мысленно перенеслась в Москву, по количеству километров совсем не далекую, но из этого другого мира кажущуюся отдаленной непомерным расстоянием.
16
А в Москве начиналась весна. Москвичам не хотелось замечать тающих грязных сугробов, мокрых панелей и луж на дорогах – глаза невольно поднимались навстречу веселому солнцу.
Алеша шел по улице, задрав голову и улыбаясь солнцу. По этой же улице и по той же стороне шел Антон и улыбался сказочным орнаментам тающих сосулек, украшающих крыши домов.
Зазевавшиеся молодые люди столкнулись, извинились было, но, взглянув друг на друга, рассмеялись и остановились.
– Денек-то какой! – восторженно сказал Алеша.
Антон, как всегда при встречах с этим красивым юношей, восхищенно глазел на его великолепную осанку, на его открытое лицо, обрамленное легкой шелковистой бородкой, и с сожалением думал: «Какая фактура пропадает зря!»
– Ну, а Нонна на пути к Москве? – поинтересовался Антон.
– Ничего подобного! Она любуется сосульками на крышах особняков мюнхенских капиталистов.
– Хочешь, покажу макет декорации нашего спектакля? – спросил Антон.
– Того самого?
– Того самого. Пойдем вот сюда.
Чтобы не мешать прохожим, он шагнул под арку, ведущую во двор, прислонился к кирпичной стене. Приподняв ногу, согнутую в колене, положил на нее портфель…
Но вдруг страшный крик вырвался из его груди. В нем были и боль и отчаяние… Антон отбросил портфель, странно рванулся вперед, точно пытаясь спастись от чего-то ужасного, неизбежного, судорожно изогнулся весь и тотчас же упал навзничь, тяжело ударившись головой об асфальт. Глаза его были закрыты, лицо покрылось мертвенной бледностью, посиневшие губы были стиснуты. Судорога со страшной силой гнула его тело.