Ночная смена
Шрифт:
— Значит можете. В конце концов попа тут нет, да и неверующие мы тут большей частью… А врачебная тайна не хуже тайны исповеди.
— Я его знаю?
— Вы его наверняка видели. Он предложил кандидатуру Овчинникова на пост коменданта.
Ага, тот сухонький старик с планками… Две «Красной Звезды», одна — «За Отвагу»… Жаль, похоже хороший был человек, а я даже и познакомиться с ним не успел.
— Ну что ж, пошли… Только я на секунду заскочу к нам в «Салон».
Во дворе Артиллерийского идет возня — люди раздвигают стоящие во дворе экспонаты, и если я правильно понимаю их намерения —
Идем по первому залу дальше поднимаемся наверх по лестнице мимо библиотеки на втором этаже и поворачиваем направо — в давно закрытый четвертый зал. Тридцатые годы сейчас немодны — Халхин-Гол, Хасан, Зимняя война… Множество экспериментальных образцов оружия, трофеи, неслыханно героические картины… давно здесь не был.
Старик лежит рядом с витриной, где выставлены пробные образца пистолетов — пулеметов. Тогда конкурс выиграл ППД — и неудачливые конкуренты оказались в музее. Мне из них всегда нравился ПП под нагановский патрон — этакий маленький карабинчик с маленьким магазином и трогательно выточенной деревяшкой с выемками для пальцев, наполовину прикрывающей магазин…
— Приветствую Вас! (Ну да, здравия желать не получится… Плох старик… Очень плох. Вздутое багровое лицо — его укусили то ли в скулу, то ли в щеку и на рану неряшливо прилеплен грязный и нелепый носовой платок с дурацкими розовыми свинками и цветочками, уже омерзевшая каша во рту при разговоре и все прочие признаки близкой смерти от укуса зомби…).
— Взаимно. Хорошо, что пришли. Паша, ты иди пока, мы поговорить должны…
— Да, конечно, конечно…
— Располагайтесь, доктор. (Звучит как «расплыгатсь доктр»)
— Слушаю Вас. Чем могу быть полезен?
— Есть просьба. Или пожелание. Точнее и просьба и пожелание. Просьба — нет ли у Вас чего-нибудь покурить? Не по чину собирать старые хабарики, как сейчас многие делают, положение обязывало, а курить хочется до зеленых чертей.
(Вот чертов Николаич! Откуда знал-то?)
— Да, захватил вот — такие подойдут?
— Не может быть! Кубинские! Еще как пойдут, если не пересушены. Да хоть и пересушены. Да, эти были у меня любимыми, тем более, что я на Кубе пожил долго.
Лучше не придумать!
Старик довольно ловко, хоть руки и трясутся, проводит манипуляцию обрезания кончика, закуривает и с наслаждением полощет рот дымом. Видно, что ему больно из-за порванной щеки, но момент слишком хорош, чтоб на такую мелочь обращать много внимания.
— Просто замечательно. Уважили, как принято говорить, старика. Теперь пожелание. Как Вам известно, наверное, я совершил невероятно героический поступок, самоотверженно спасая жизнь другого человека, пожертвовал так сказать своей жизнью за други своея.
— Да слышал. (Что-то старик больно патетичен. Конечно, у стариков есть такой пунктик, но этот не таков — железный старик. Скорее ехидствует и иронизирует.)
— Отлично. Это я про сигару. Я боялся, что дырявая щека не даст поговорить и покурить. А ничего — платок присох и держит.
— Я могу наложить повязку.
— Глупости.
(Опаньки! Я не онколог, но что такое меланома — слышал. А нодулярная — самая паскудная разновидность, если не ошибаюсь. Теперь понятно, почему старик такой сухонький. Кахексия это. Ну а терминал… Это я и студентом знал.)
— Коллеги об этом не знают. Я бы хотел, чтобы и не знали. А говорю Вам об этом, чтобы хоть кто-то был в курсе — я не ангел и не святой. Брать обезболивающие негде. Анальгин уже не помогает.
Потому мой поступок — не геройство. Точнее если и геройство — то вынужденное. Как у Гастелло — или кто там по последним сведениям ррразоблачителей вместо него был — прыгать поздно, полет бреющий, все равно кранты — а воткнешься в колонну — хоть какая-то польза будет от неминуемой авиакатастрофы…
К чему это говорю. Я не хочу, чтобы мое имя трепали всякие пройдохи. Не хочу, чтобы из меня делали нелепых идолов вроде несчастной Космодемьянской или Матросова.
— А что — к тому идет?
— Идет. Вы ж эту импозантную сволочь всякий раз видите, когда в штабе бываете. От любого реального дела он бегает как черт от ладана — единственно, что он умеет — интриговать, подсиживать и молоть языком. И сейчас он уже примеривается стать нашим доктором Геббельсом.
Но Геббельс был трудягой — и талантливым трудягой, да еще и верил в то, что его министерство билось на переднем крае Великой Идеи. У нашего седого знакомца идея одна — ничего не делать, а жрать вкусно и быть в начальстве. Правда даже здесь в Заповеднике самым главным не стал. Потому и пропаганда его будет отвратительной — как у наших ГЛАВПУРовцев, будь они неладны. Мы ведь холодную войну проиграли только из-за недооценки пропаганды. И у нас пропагандой занимались последнее время или дураки ленивые или прямые предатели. Вот и результат…
Поэтому — у Вас должен быть язык хорошо подвешен, как это положено врачам, потому если эта скотина начнет корчить из себя очередного политработника — заткните ему пасть. Я говорил Овчинникову — чтоб он поручил хоть какое — нибудь реальное дело этому негодяю, но пока таких дел, чтоб люди в результате провала не погибли — у нас нет.
И людей лишних нет. Но выпускать этого гуся на оперативный простор — нельзя.
Возьметесь?
— А у меня есть выбор? Сидеть и слушать высокопарную лживую чушь… Нет, не хочется.
— Вы уловили суть. Раз говорит о святых вещах — значит и сам святой. Как же, проходили. Не могу сказать, что все политруки с которыми встречался были дрянью. Не все. Но многие. И поди им возрази — это ж мятеж! Потрясение основ! Помню, приехал такой штукарь — нам лекцию читать. И рассказывает нам — офицерам — артиллеристам — о расцвете Средней Азии в лучах учения Маркса — Энгельса. Говорить не может, читает по бумажке. А там видно плохо пропечаталось… Вот его и заклинило: дыхкане копали землю лопыгами… то есть копыгами… (внимательно присмотрелся) — дикамыгами.