Ночной корабль: Стихотворения и письма

Вега Мария

МАЖОР В МИНОРЕ

(Париж, 1939)

* * *

Не ведьмою, не Беатриче, Не матерью и не женой, – Собою быть, простою, – мной… В холодной комнате девичьей, Студенческой, где плотно врос Тяжелый стол в пролет оконный, А вечер, как стихи бессонный, Окутан синью папирос… И осенью дышать, и влагой Над вкривь исчерченной бумагой, Где трогательно хороши Слова в их первобытной пряже. Пусть верные карандаши Внимательно стоят на страже, И ловят звук, и чутко ждут, Когда сверкнувшей мысли жгут Прольется россыпью, и грянет Отточенный и дробный ямб, И ночь в высоких окнах встанет, Мерцая тысячами ламп. Я отголосок воли Чьей-то, Над

городом незримый бард, В одной из тех глухих мансард, Где сквозняки поют, как флейты, Но не любовница, не друг, Не тварь, мятущаяся в стаде. И тень моих крылатых рук Проходит облаком в тетради. 1935

* * *

Господи, я ли посмею О многом Тебе молиться? Не хочу быть мудрой, как змеи, Ни кроткою голубицей. Не заблещут струны на лире, Не заплещут в хвалебном гимне. Об одном прошу: помоги мне Себя не растратить в мире! Такую вот сохрани мне, Спаленную вьюгой зимней, Сраженную мертвым сном, С душой, с головой вверх дном, Чтобы только, – Боже избави! – Не продать ни любви, ни славе Ту, что пишет стихи… Вот ту, – Летящую в пустоту Ледяной, одинокой ночи За неясной музыкой строчек. 1935

* * *

Обыкновенная, гнилая ночь, Плеск водосточных труб. Журчанье. Всхлипы. И вывеска, от собственного скрипа Уставшая… О сердце, не пророчь О близости волнующих касаний, О шелесте цветов в глухой ночи! Полнеба заслонили кирпичи, И нет луны, и нет воспоминаний. Но вдруг – прозрачный луч, сквозная нить, Боль в сердце острая, – стрела? рапира? И, в жгучей боли, запевает лира, Которую сам Бог остановить Не может… Я лечу в туман, в высоты, И голосом чужим пою стихи, Раздвинув ночь. Как старые мехи, Они юны вином. В них зной и соты Античных пчел… Мне много тысяч лет, И древний ветр дрожит в моих ладонях, В Эгейском море голубел рассвет… Рыбак смотрел, как билась рыба в тонях… В Эгейском море встали паруса, Так далеко и призрачно… грядою… Там, может быть, склонялись над водою, Сплетая из жасмина пояса, Там слушали, как тихо запевала Земля, встречавшая корабль Сафо… В окне Дрожит лицо, неведомое мне. И темный дождь развесил покрывало За этим бледным, пламенным лицом, Смотрящим из стекла. Она ли? Я ли?.. Но лира смолкла, звуки отсияли, Боль разомкнулась сломанным кольцом, И в сердце нет ее услады жгучей. Чуть влажен лоб, и холодны виски, И вновь утеряны, хотя близки, Часы моей божественной падучей. Обыкновенное, больное утро. Тьма. Чахоточный рассвет угрюм и зелен, В такое утро путь единый велен: Бродить без цели и сходить с ума. Тоска и дождь. Косой кирпичный дом Полнеба оторвал своим горбом; Белье маячит на гнилом заборе, Протягивая к небу рукава… А я шепчу какие-то слова Ненужные… О солнце и о море, Эгейском море… 1935

* * *

Крестьянке – огород и дети, Рыбачке – океан да сети, Монаху – груз чужих грехов, А мне – три тысячи стихов. Все лягут в гроб. Я тоже лягу. Все вспомнят жизнь. Но я – бумагу! 1934

* * *

Люблю пушистый мех, осеннюю листву, Глаза пантер, прохладу женской кожи, Тебя, которого, прогнав, не позову И горестно оплачу… Но дороже Всего бесценного, сводящего с ума, То, что о нем я напишу сама. 1935

* * *

Мы прощаем людям все ошибки, Все непоправимые грехи. Но нельзя пилой водить по скрипке И писать бездарные стихи. 1935

* * *

В окне моем звезды и сумерки бледные Над искрами синего льда. Я грешная, злая, земная и бедная, И все-таки чья-то звезда! За этими стеклами, странными, сонными, В далеком моем терему, Я смутно горю над морями бездонными, Лучи посылая ему. О Вега, о Сириус, – звоны победные Имен, обреченных мечте! Вблизи вы, быть может, простые и бедные. Вы, может быть, тоже не те? Но будет когда-нибудь небо расколото Свершением Судного Дня. И мы распадемся, – не брызгами золота. Не ливнем живого огня, А смертною пылью… И всё суевернее, Всё

жалобней хочется мне Казаться кому-то звездою вечернею, В далеком и синем окне. 1934

* * *

Я писала стихи, не жила. Бедный дом мой сгорел дотла. Бедный друг мой в слезах просил: – Одному потушить нет сил, – Помоги! Не пиши стихов! – Я писала. И рухнул кров. Велики ли мои грехи? Карандаш. Бумага. Стихи. Но упала любовь, как звезда, Покатилась вниз без следа… И ушел он, пропав в пути, – Починить свою жизнь. Спасти. Что от прошлого у меня? Догоревшая головня. От судьбы моей? – Тишь да гладь. Я пишу… Я буду – писать. 1935

БЕТХОВЕН

I. Городок Бонн

В городе за ночь сирень расцвела, Утром чуть дрогнули колокола. Тени цветов на стене заплелись, По старой часовне бежали ввысь. Тени сирени – едва-едва – Сквозь готики серые кружева. Пальцы нежданно, сами собой. Зазвенев от весны, как стекло голубой, На заборчике мшистом, едва-едва Начертали без слов слова. И это осталось: слова без слов. Только тень. Только отзвук колоколов. Годы, годы и годы… Черный закат. Кипа трепанных нот, симфоний, сонат. В городе дальнем сирень расцвела, Прошлого дрогнули колокола. Кто ему дал эту весть, этот знак? К пыльному вороху желтых бумаг Он наклоняется… Вот она, вот – Часовня, весна, сирень у ворот. Молодость! Сладкая, смутная боль! В пятнах чернил колокольное «соль».

II

От серых часовен, От грусти, от готики, От горечи, гнева, органа, эротики. Глухое, пустынное имя – Бетховен! Глухое, как сам он В молчаньи трагической ночи. И страшное: мертвые очи Сквозь саван. Бетховен! О бедность, о рваные струны В рояле всклокоченном, Сонатою лунной И страстью дрожащие звезды, И поздно В ночи без рассвета, Безумные слезы О том, что не слышит, И нищ, и никем не любим! Летят гениальные руки По нервам зазубренных клавиш, И звуки Над ним Всё чище, лазурней и выше… Не слышит… Одна лишь Волна приливающей крови В проклятом Мозгу, заклейменном недугом. Потом, запахнувшись халатом, Сжимая грызущее сердце, Он пишет Эрцгерцогу: «Готовый к услугам Бетховен»… И долго, униженно просит Помочь. А музыку ветер уносит В горящую звездами ночь.

III. Apassionata

Такая музыка, такая слава, Такая вечность! – И такая месть: Быть только Богом, не имея права На самое простое счастье здесь. На теплое плечо (вдвоем сквозь бури!), На руку милую (о, протяни!). Пройдут века. В бессмертии лазури Его сонат рассыпятся огни, Но ни единой женщине не любы Его сухие, жаждущие губы.

Итальянская опера

Легкость и хрусталь Россини – Соловьи полощут горло, Плещут дамы в ложе синей Кружевами, веерами, И лорнирует Эрцгерцог Бледный профиль примадонны. Соловьи полощут горло. Вена пахнет апельсином. Крик в партере: «Viva! Viva!» Альмавива ловит розу. Истекая желтым воском, Свечи млеют вдоль карнизов Над усталым Разумовским, Задремавшим в ложе синей. Разумовский! Это вызов Соловьиному Россини! А потом вспорхнула Вена, Прошуршала кружевами, Унесла рулады скрипок В серо-бархатную ночь. Ветер. Снег. Погасли окна. Гаснут плошки. Мчатся сани. Под аркадой театральной Бьется мокрая афиша… Тише, тише… На афише Имя: Людвиг ван Бетховен. «Это завтра?» (Тише… тише… Лист пульсирует, как сердце…) «Это завтра?» – «Я не знаю». – «Вы приедете?» – «Увольте! Тяжело, старо и дико!» – «Говорят, он сумасшедший?» – «Он глухой». – «Глухой! О Боже! Но ведь мы еще не глухи!» – «Ходят слухи…» (Тише… Тише… Издалека: снег и ветер. Издалека: смерть и ночь.)