Ночной звонок
Шрифт:
Он вдруг перестал обращать внимание на людей в машине, медленно зажмурился и, открыв глаза, опять уставился куда-то в даль моря.
Квашнин тронул машину и, проехав немного, притормозил у низкой калитки. По полированному капоту машины пробежала и остановилась на нем зубчатая тень неровных колышков кривого заборчика. Как только выключили мотор, стало тихо, сделался слышен спокойный шум близкого моря и тоненький писк невидимого выводка цыплят, бродивших за наседкой в чаще лопухов, которыми зарос двор.
Все вылезли из машины и один за другим гуськом прошли
Внутри домик был разделен печью и низкой дощатой перегородкой на две комнаты. Квашнин наугад толкнул дверь и заглянул в первую. Там гудели мухи, кружась под потолком, на зеркало было накинуто полотенце, и рядом висела расплывчатая увеличенная фотография старухи с нарисованными ретушью мертвенно злыми глазами и поджатыми губами. Квашнин не раз видел такие фотографии в разных городках и поселках. Обычно их заказывают местным фотографам мягкосердечные родственники на память о покойниках, которых не успели сводить к фотографу при жизни.
Отворили другую дверь, и там сразу же со стены строго глянул на них молоденький лейтенант Квашнин в необмятой, новенькой форме. Он был приколот в самом центре других фотографий, расположенных вокруг него большой подковой. Среди множества коротко стриженных ушастых мальчиков и одеревенелых девочек, обнявшихся с подругами, там попадался еще раз Квашнин, уже в форме майора, и трое танкистов около танка, вероятно экипаж Никифора, а в самом нижнем углу подковы, где не хватало одной фотографии, для симметрии была приколота репродукция картины "Запорожцы пишут письмо турецкому султану" - очень маленькая, верно, вырезанная из газеты.
У окна был прибит гвоздиками старый первомайский плакат, где была Кремлевская стена, голубое небо и ветка цветущей яблони, и Квашнин сразу вспомнил, как несколько лет назад Варвара Антоновна просила у него разрешения взять этот плакат на память, а он, смеясь, просил ее не чудачить, потому что этот плакат общественный и предназначен для украшения улицы. У него лежал тогда целый рулон этих плакатов. Значит, мать все-таки потихоньку припрятала себе один, и только теперь, увидев на закопченной, щелястой стенке кремлевскую башню, выгоревшее голубое небо и цветущую ветку, он кое-что понял из их тогдашнего разговора.
Они стояли все трое посреди комнаты, опустив руки, сами не зная зачем, осматривали все кругом. Лампочка в бумажном колпачке, свисавшая с середины потолка, была на шнурочке оттянута к изголовью постели, где лежали подушки в розовых ситцевых наволочках. Под блинчатым тюфячком, около железной ножки кровати, высовывая носы, будто стесняясь совсем вылезти на свет, рядышком стояли две стоптанные набок домашние туфли без задников, и сейчас, в этой комнате, у них был осиротелый вид, точно и они знали, что уже оттопали свой пек, как их хозяйка.
На комоде лежала толстая книжка без обложки и первых страниц, заложенная очками с треснувшим стеклышком.
Митя взял книжку. Она начиналась с двадцать второй
Митя осторожно положил книгу на место и вздохнул:
– Да. Свои последние годы бабуся не купалась в роскоши.
– Хоть в такие минуты удержался бы от своих пошлостей, - сказала Леокадия и приподняла край занавески, прибитой на шнурке к стене. Там, виновато опустив плечи, с повисшими, обтертыми по краям рукавами висело коричневое бобриковое пальто. Леокадия споткнулась о валенки: - Тьфу ты! Конечно, все это надо будет отдать какой-нибудь старой женщине...
– Что тут стоять!
– нетерпеливо сказал Квашнин.
– Пойдемте отсюда на улицу. Мало ли что этот пьянчужка говорит. Спросим кого-нибудь. Неужто мы кладбище не найдем...
– И замолчал, услышав громкий скрип двери.
В комнату вошла Владя с какой-то девушкой и, ни на кого не глядя, поздоровалась. Подруга тоже поздоровалась неуклюжим голосом посторонней, опасающейся показаться оживленной и равнодушной при встрече с чужим горем.
– Все уже давно на кладбище, - сказал Митя.
– А мы туда и дороги не знаем.
– Я знаю дорогу, - сказала Владя.
– Неужели правда, туда на машине нельзя проехать? Нас какой-то пьяненький уверял, - глядя в сторону, сказал Квашнин.
– Кажется, можно, только это куда-то обратно и в объезд, и я той дороги не знаю. Во всяком случае, я пойду через лес, там по мосткам можно хорошо пройти.
– А откуда ты все это знаешь?
– заинтересовался Митя.
– Ты что? Тут бывала уже... после?..
– Значит, бывала...
– Так ты, может, нас проводишь?
– спросил Квашнин.
– Гм... Бывала? Она тебя любила, кажется.
Владя быстро повернулась, взглянула на него и сказала:
– Я ее любила. Я ее любила...
– быстро заговорила, волнуясь, точно с кем-то споря, и уже почти с ненавистью к тому, с кем спорила, выкрикнула: Любила!
Все с удивлением обернулись и уставились на нее, а она, быстро подбежав к постели, села на нее, упала лицом в затертую ситцевую подушку, вцепилась, и обняла ее, и поцеловала, прерывающимся голосом, в слезах, повторяя:
– Одна, совсем одна, бабушка, миленькая!..
Подруга сконфуженно покраснела, присела рядом с Владей, обняла ее за плечи, загородив от остальных, и стала шептать ей что-то успокаивающее на ухо.
Вязаная кофточка Влади чуть задралась у пояса на спине, открыв полоску дешевого голубого белья. Митя подумал: "Владька тоже не купается в роскоши", - почему-то это кольнуло его в сердце.
– Нет, это просто невыносимо, - негромко проговорила куда-то в сторону Леокадия.
– Приехать сюда и истерики устраивать. Она одна тут самая чуткая и самая нежная. Я прошу вас, прекратите, Владя! Это неудобно! Понятно?
В этот самый момент Квашнин начал потихоньку откашливаться, готовясь что-то скомандовать, и Леокадия замолчала разом, будто ее выключили.