Ночные бульвары
Шрифт:
– Тебе бы к Пикассо за советом сходить… – предложила Марианна после краткого молчания.
– Тайна известна мне и без Пикассо.
– В чем же дело тогда?
– Ну вот, теперь ты становишься надоедливой. Оставь! – Он устало махнул рукой.
– Как хочешь…
Она замолчала, но немного погодя снова добавила:
– И все же жил же ты как-то все эти годы.
– Совершенно верно. Жил как-то. Жил всяко. В последнее время даже с немалыми деньгами в кармане. Но сейчас все кончено. Полный крах.
– И окончательный?
–
Он выплюнул недокуренную сигарету, подпер голову ладонью и стал смотреть на улицу. Ряды прохожих поредели. За каштанами напротив загорелись зеленые буквы неоновой рекламы, и деревья в темноте стали плоскими и неестественными, словно декорации.
– Ты только не подумай, – сказал Робер, вновь повернувшись к столу, – что я позвал тебя на судьбу свою пожаловаться.
– Я ничего и не сказала.
– Потому что в сущности у меня нет причин жаловаться. Мне даже хорошо. Человеку всегда хорошо, когда ему нечего больше терять.
Она посмотрела на него, но ничего не ответила.
– Разве не так?
Она молчала и смотрела на него.
– Потому что если нечего терять, значит, единственная возможная перемена – что-то приобрести.
– Например, вечный покой.
– Да, даже и это. Когда устал – я хочу сказать: устал до предела, – то это не самая страшная перспектива.
– Любишь ты пофилософствовать, – заметила Марианна. – С тех еще пор любишь. И может быть, в этом и состоит все твое несчастье. Потому что в том зверятнике, куда нас с тобой впихнули, коли цел остаться желаешь, так действовать нужно.
– А ты, действующая, чего достигла?
– Может, и немногого, но прогореть еще не прогорела.
– А, ну да: у тебя есть любовник.
– Почему бы и нет! Я тебе девственность свою беречь не обещала.
– Ничего, что любовник староват…
– Разумеется, ничего.
– И довольно дурен собой…
– Тоже без значения. Главное, что состоятелен и верен. На этом свете, милый мой, если чересчур взыскателен будешь, так можешь и без ничего остаться.
– Если б я был таким уж взыскательным, то вряд ли захотел встретиться с тобой…
Он сказал это вполголоса, почти про себя, но эффекта это не уменьшило.
– Слушай – может, я и правда не такая, какой пятнадцать лет тому назад была, но я тебя останки подбирать не звала, и не позволю такому никудышному, как ты, грубости мне преподносить. – Говорила она тихо, но усталый голос приобрел металлический тембр, и движения, которыми она складывала перчатки, были нервными и отрывистыми. – Так что до свиданья.
Марианна встала. Она хотела взять со стола сумку, но Робер поймал ее за руку.
– Обожди. Дай сказать пару слов, а потом можешь уходить.
– Мне некогда. Я пошла.
– Марианна, не устраивай сцен. На нас смотрят.
– Что ж тебя это так волнует? Тебе ведь нечего терять, – поддела она его, однако присела на краешек стула.
–
– Сорвалось с языка то, что думал.
– Ну да, да – я так думал. А если что-то думаешь – что проку это скрывать.
– Ну вот, я и пошла…
Робер посмотрел на нее. Потом пожал плечами.
– Можешь идти. Уходи, если хочешь. В конце концов этим все решается…
Марианна потянулась за сумкой и уже хотела снова встать, но задержалась на мгновение и спросила:
– Ты хотел сказать мне пару слов…
– Забыл уже, – пробормотал Робер и потер рукой лоб. – Не подумай, что притворяюсь – правда забыл.
– Ну, нет – это уже слишком. Держишь меня, якобы чтобы что-то сказать, а теперь я же должна тебя специально уговаривать, чтоб ты это сказал.
– Забыл, уверяю тебя, – повторил тихо Робер. – То, что помню: просто не хотел, чтобы ты ушла.
– Потому что не взыскателен, да?
– Не знаю. Возможно. Потому что, когда в первый раз увидел тебя в этом кафе, то подумал сначала, что это не ты. И даже когда убедился, что это ты, так мне больно стало, что даже не нашел в себе сил заговорить.
– Сердце разрывается.
– Нет – не из-за внешности, о которой печется любая женщина. Не знаю, сколько лет тебе дают, но не удивился бы, что на тебя засматриваются. У тебя есть еще на что посмотреть, если речь идет о постели. Но, боже мой, это не то, за что человек запоминает женщину, и так запоминает, что она остается единственной в его жизни.
– Это надо отметить. Платоническая любовь… Неужели до этого докатился?
– Ты вот вскочила недавно. Но послушай, как ты разговариваешь, и сама увидишь, что я прав. Ты стала вульгарной, Марианна, бесстыдной.
– Слушай…
– …и это бестыдство – и в лице, и в гриме, и во взглядах, которыми ты окидываешь публику, в жестах, в скрещивании ног так, что юбка у тебя задирается на бедра…
– Мы что, женаты с тобой, или что?
– …и в этих вещах нет даже искренности молодых бесстыдниц, а есть лишь привычка, а за этой привычкой кроется усталость и досада, и испорченность, и сам уж не знаю, что еще.
– Ты прирожденный писатель. По моему, я тебе это уже как-то говорила. Вот видишь: одна маленькая ошибка в профессии – и вся жизнь насмарку.
– И все же, – продолжал Робер, не слушая ее, – и все же в этой чужой женщине есть что-то и от Марианны…
– Ну наконец-то…
– Слушай, Марианна. Когда на прошлой неделе я захотел встретиться с тобой, то еще не был банкротом и в кармане у меня хватало средств оплатить женщину – женщину первого сорта, если бы это было то, чего я хотел. Но я хотел Марианну, хотел тебя или то, что от тебя осталось, и потому пришел тогда, и потому пришел и сегодня, и наверняка потому недавно нагрубил тебе с досады, что так мало осталось у тебя от Марианны.