Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945
Шрифт:
Мужчина на войне – это норма, мужчины обязаны там быть, а женщины призвали себя на ту войну сами. Война не была рассчитана на них: вместо чулок давали кальсоны и – никаких предметов женского туалета. Женщина же, она и на войне женщина.
Выход быстро был найден.
Светящиеся авиабомбы не всегда помогали нам в полете, особенно в лунные ночи. А из парашюта САБ получались прекрасные трусики, носовые платки и т. п. Из строп парашюта вытягивали нитки для шитья. Разумеется, никто этим не злоупотреблял. Брали на самое необходимое. Закрыться
Вот и решились девчонки из парашюта САБа сделать занавески, не подозревая, что их обвинят в преступлении.
Я сразу мысленно увидела ставшую нарядной комнату, которую не портили даже деревянные нары, на которых мы спали. Мы завидовали, хвалили. И вот…
– Подсудимая… – Судья назвал фамилию оружейницы Вали. – Вы подтверждаете?
– Да. САБ здорово промок. Он не сработал бы в воздухе.
– Позовите свидетеля, техника эскадрильи по вооружению.
Вошла Лида. Ну конечно же она сейчас подтвердит показания Тамары и Вали. Никто, по-моему, не сомневался, но она сказала:
– Пригоден!
– Но это же ложь, ложь, ложь! – крикнула я.
– А ну, тихо! – приказал судья. – А то выведем из зала.
Дрягина сжала мои плечи.
– Успокойся! Тихо…
Я замерла истуканом. Мысль метнулась к спасительному: «Вот кончится война!..» И споткнулась: «Да, кончится. Может, ты и выживешь. Привыкшая к огню, потерям, страданиям… Выживет, несомненно, и тот, кто готовил этот суд, и судьи выживут. Но как будете жить? Неужели ты думаешь – такая страшная война выветрится из тебя, из других? Выветрится без следа?»
В зале сидели летчицы, бесстрашно летавшие на задания, скованные здесь страхом. Суд как страшный спектакль, а мы – лишние зрители тут. Я почувствовала себя лишней – кому буду нужна такой, отупевшей от войны?! Будущее казалось столь холодным, столь неуютным.
Суд удалился на совещание. Люди высыпали на улицу. И тут я увидела примчавшегося начальника политотдела дивизии полковника Велюханова. Он подлетел к замполиту полка.
– Что за балаган? – яростно крикнул он, не стесняясь нас.
Рачкевич оправдывалась. Получилось так, что из командования полка никто ничего не знал: ни командир, ни замполит, ни начальник штаба. Выходило, что Смерш – это самое главное в армии. Могло ли так быть?
Подполковник подошел к подсудимым и о чем-то с ними заговорил. До меня долетал только мягкий, добрый звук его голоса. Я увидела вдруг посветлевшие лица девчонок. Он их успокаивал! Что-то обещал…
И во мне таяла тяжелая вселенская тоска, которая навалилась на меня в этом дощатом сарае-клубе, где шел неправедный суд. Да, сбитые самолеты, да, погибшие подруги, да, смерть каждый день – война! Она кончится, а жестокость останется.
Когда читали приговор, я ничего не слышала, кроме цифры: 10 лет.
В зале стояла мертвая тишина. И вдруг:
Скорблю,Кто это запел? Валя? С ума сошла, что ли? Растерянный секретарь суда подал ей ручку расписаться под приговором. Она спокойно взяла ручку, поставила подпись и, улыбнувшись, сказала: «Я прощаю вас всех».
Война пройдет, а жестокость останется? Как я глупа! Война в разгаре, рядом линия фронта, с той и другой стороны нацелены пулеметы, а Тома и Валя хотят забыть вражду. Где она тут, жестокость?
Нет, кончится война, и доброта, как половодье, затопит мир.
Тогда я, конечно, не думала именно такими словами. В девятнадцать лет больше чувствуют, чем размышляют. Слезы душили…
Я выросла в семье атеистов, не читала тогда Евангелие от Матфея, не знала слов из Нагорной проповеди: «Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и гоняющих вас… ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то ли делают мытари?»
Но кажется, в ту минуту я сама собой до них дозрела и с наивной страстью простодушно верила в невозможное.
…На этом наши несчастья не закончились. Через несколько дней к аэродрому подкатила полуторка.
– Девчонки, да ведь это Ира! – крикнула я и побежала к машине.
В кузове стояла худенькая, бледная Ира Каширина в изодранном сарафанчике. Она нас не слушала, не отвечала на вопросы. Только спросила:
– Соня?
Меня поразило это «Соня». Инженер была строга и не допускала панибратства. Окружившие машину девчонки наперебой закричали:
– Арестовали! Увезли…
– Миленький, – обратилась Ира к шоферу, – подвези меня в штаб дивизии, армии…
Это тоже меня удивило: почему не в наш? Но потом подумала: ведь Озеркову увезли, Ира мчалась за ней.
Я помню, как вернулась Озеркова. Тоже в гражданском платье, тоже усталая, но не такая изможденная, как Ира.
Кто виноват в том, что они оказались в селе, захваченном немцами?
Был поврежден винт мотора. Приехала машина из ПАРМа с двумя механиками, но отремонтировать было нельзя.
– Нужен новый винт, – сказал старший.
А тут полк поднимают по тревоге в воздух: немцы на подходе к селу.
На машинах уехал штаб и технический состав. Озерковой сказали:
– Ждите. Винт пришлем на самолете.
Ждать остались летчица Дрягина, механик Каширина, сама Озеркова и механики из ПАРМа с полуторкой. Село словно вымерло, даже собаки примолкли. В небе появился самолет. Обрадовались. Бросились навстречу.
– Винт? Где винт? – спросила Озеркова.
Летчик с самолета Р-5, связной эскадрильи дивизии, пожал плечами: