Ночные туманы

Всеволожский Игорь Евгеньевич

После очередных стрельб меня познакомили в Доме офицеров с очень молодым веселым летчиком, и я узнал, что это он кричал нам с небес: "Цель поражена"

или "Прямое попадание". Мне захотелось обнять его и расцеловать его мальчишеское озорное лицо.

У меня на столе лежит длинный список под заголовком: "Поздравить с днем рождения". Против каждой фамилии - число.

День рождения бывает всего раз в году. Родные у матроса далеко, а кое у кого их и вовсе нет. Такому бывает особенно грустно. И когда офицер или матрос видит, что его

памятный день не забыли, что его окружают товарищи как радостно у него на душе!

Вчера я поздравил матроса Куракина. Он сирота. Кок преподнес ему торт. Куракин держал его, и его большие, умелые матросские руки дрожали...

Относиться бережно и внимательно к людям меня научил адмирал...

Включаю радио. Георг Отс проникновенно поет "Хотят ли русские войны".

У адмирала война отняла его лучших друзей, здоровье и молодость. У Бессонова трое ребят, и старший уже бегает в школу. Тафанчук в своем садике выращивает такой виноград, какого не найдешь на всем побережье. Он выдаст замуж дочерей, и они принесут ему внуков. Разве захочет боцман, чтобы бомбы сожгли его садик?! Не хочет воевать и радиометрист Сеня Ивашкин, у него прелестная невеста. Ее зовут Сашенькой. В дни увольнения она терпеливо ждет Сеню у проходной.

Никто не хочет войны. Но если "останется один только выход, как говорил Алексей Лебедев, и Родина нас позовет" (а для меня Родина - это и бабка, и дед, и мама, и Лэа, и сын, которого мы с нетерпением ждем, и город, дважды возникший из развалин и пепла), я буду драться за Родину, драться и драться с мужеством, стойкостью и отвагой отцов. У них не было моего замечательного оружия. У меня оно есть...

Мне остается рассказать о том, что произошло при мне в Севастополе, о том, что я узнал от Сергея Ивановича, от жены его Ольги Захаровны и от сына их Севы.

ГЛАВА, ЗАВЕРШАЮЩАЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ

ЗАКАТ И ВОСХОД

Сергей Иванович возвращался пешком, немного усталый, удовлетворенный беседой с офицерами катеров.

В них он видел себя, и не только себя - Севу Гущина.

И традиции катерников передавались им, как наследственные черты.

Адмирал дошел до Большой Морской, когда уже сильно стемнело и в городе стали зажигаться огни. Была суббота, и люди торопились в магазины. Магазины! Их не было в двадцатом году. А в сорок первом? Удивительно приятная вещь витрина, отбрасывающая на тротуар веселый, ласкающий свет...

Он помнил кромешную тьму и развалины.

В море, полном мин, было лучше жить, чем на разрушенной суше. А в сорок четвертом, возвращаясь в Севастополь, Сергей Иванович, спеша к своей Оленьке, к сыну, спотыкался о рельсы, выдернутые из земли, о камни, скатившиеся на дорогу.

Вот и дом. Он выстроен из инкерманского камня. Он светится всеми окнами. На месте его стоял другой дом, в нем тоже жили люди, приходившие с моря. Их давно уже нет. Иногда задумываешься об этом.

– Ну вот, наконец-то, - встречает Сергея Ивановича жена.

– А что, разве поздно?

– Да нет, не поздно, мой милый (она нежно целует его), но Брюшковы уезжают от нас. Ждут тебя, чтобы проститься.

–

Разве они нашли себе комнату?

– Да, нашли.

– И удобно устроились?

– Говорят, хорошо.

Застенчиво вошел лейтенант, неся на руках сынишку, за ним жена его, Вера.

– Мы пришли, товарищ адмирал, поблагодарить вас...

И вас, Ольга Захаровна, за все, что вы для нас сделали, и просим извинить за беспокойство, - довольно нескладно, но искренне говорил Брюшков.

– Для всех нас, флотских людей, существуют неписаные законы морского товарищества: в беде товарища не оставь, помоги, поддержи, выручи... Сергей Иванович потрепал по розовой щечке сынишку Брюшкова, спросил:

– Теперь-то приличная у вас комната?

– Да, нам повезло! Комната в новом доме, и не слишком уж дорого!

– Пригласите на новоселье?

– Конечно!

Брюшков сходил за такси, и они уехали.

И в квартире, хотя Брюшковы никогда не шумели, стало вдруг непривычно тихо.

– А что у Дементьевых?
– спросил Сергей Иванович жену.

– Мы с Машей Филатовой попали в самую перепалку.

Уголь сырой, печку растопить трудно. Вероничка вся в угольной пыли, из глаз текут черные слезы, и она размазывает их по щекам. Дементьев кричит: "Посмотри, как ты выглядишь!" А она: "Ах, тебе противно мое лицо?" Тут мы с Марией Филипповной стали стыдить Вероничку и получили отпор! Вам хорошо, мол, старухам, живете в хороших квартирах да в чистоте, а моя молодость проходит в стирке и готовке еды, в грязи, в топке печки... Маша пыталась сказать, что мы в ее годы начинали жизнь куда хуже. Жили в развалинах, в холоде, во всем был у нас недохват... Куда там! Завелась Вероничка: "Нечего меня агитировать! Не для того я за моряка выходила, чтобы быть прачкой, стряпухой и истопницей..."

Дементьев, бедный, готов был сгореть от стыда...

А Маша сходила во двор, принесла воды. Налила в таз, позвала Вероничку: "Пока что умойся, красавица", растопила печь: "Вот и старухи на что-нибудь пригодились". Вероничка умылась. "Извинись перед мужем".
– "Ну уж, нет!" "Извинись, говорю. Ты офицера обидела". И она, представь, извинилась...

– Эх, как хотел бы я, чтобы все они жили в новых отличных домах! Ведь все эти ссоры добра не приносят. Отражаются и на службе, - вздохнул Сергей Иванович.
– Хочу, чтобы все были счастливы...

Он устал. Не хочется включать радио, . не хочется смотреть телевизор. Раньше такого с ним не случалось.

Годы... или здоровье? Раньше никогда не болел. Решил, что у него железное сердце. Но в последнее время иногда возникала тупая боль. В руке, от плеча до локтя.

Вскоре она исчезала, и он забывал о ней. Но стоило ему поволноваться и становилось трудно дышать. Боль возникала и под левой лопаткой. На днях он с трудом добрался до своего кабинета и рухнул на стул. Хорошо, что окна были раскрыты настежь. Широко раскрытым ртом он жадно ловил морской ветерок. Старался дышать полной грудью и чувствовал, что воздуха ему не хватает...