Ночные туманы

Всеволожский Игорь Евгеньевич

– А впрочем, товарищ Скворцов все сказал за меня.

– Вечер объявляю закрытым, - торопливо сообщил Александр Платонович, напуганный непредусмотренным оборотом дела.

– Я говорила тебе, что не надо было устраивать этот вечер, - упрекнула Сергея Ивановича Ольга Захаровна по дороге домой.
– Ты взволновался...

– Ничуть. Ты же видела: я был совершенно спокоен.

– Внешне...

– Может быть. Боюсь, что мне очень хотелось ударить его по лоснящейся физиономии.

– Ты бы этого не сделал.

– Не сделал бы. Лишь потому, что не хочется руки

марать. Присядем, Оленька...

– Тебе плохо, Сережа?

– Нет.

Но он сел, откинувшись на спинку скамейки. Ему по хватало воздуха, хотя с моря с силой дул освежающий ветер. Щемящая боль охватила клещами левую руку, молотком застучала в лопатку, и ему показалось, что каждый вздох причиняет все большую боль. Эх, очутиться бы дома, прилечь! Но до дома было не близко.

– Сережа, такси!

С легкостью молодой женщины она устремилась к приближающемуся зеленому фонарику.

Через пять минут Сергей Иванович лежал дома в постели. Боль все еще не унималась. Дышать было тяжело. Он попросил:

– Оленька, ты бы открыла окно...

И послушно проглотил горькие капли.

Что же это? В начале года он проходил диспансеризацию (он пошутил тогда: "инвентаризацию"). Все было в порядке: глаза, как у молодого, легкие - на удивление.

Сердце стучало нормально. А теперь... Вот так всегда и бывает: человек думает, что он совершенно здоров, а болезнь настигает его и пригибает к земле. И человек сгорает в несколько недель или месяцев...

– Оленька, я лучше посижу.

Сергей Иванович сел в кресло. Он всегда посмеивался над людьми, носящими в кармане таблетки и то и дело сующими их под язык. Теперь, пожалуй, и ему придется обзаводиться таблетками.

– Вызвать врача?

– Нет, не стоит. Мне легче.

Но легче не стало. Хотелось встать, походить, полежать, посидеть снова в кресле, лишь бы глубоко дышать... как дышалось всю жизнь...

...На днях он встретил на улице капитана первого ранга Измайлова - тот вышел в отставку "по сердцу". Он проклинал всех врачей, не умеющих разрешить "проблему номер один", и говорил, что он, жизнелюб, не живет, а прозябает: "Я любил выпить с друзьями малую толику - запрещено. Любил покурить заветную трубочку - запретили. Волноваться тоже нельзя: запретили. Жену любить - и то с осторожностью. Нет уж, это не жизнь! Я не живу, а доживаю. Лучше уж сдохнуть!"

Долго ли это будет еще продолжаться?

– Оленька, ложись, милая, спать.

Пойти завтра к врачу? Уложит, чего доброго, в госпиталь. А у меня на носу учения, стрельбы. Дивизион Забогалова выходит в отличные. Забегалов у меня молодец!

– Фу, отпустило немного. Теперь я, пожалуй, лягу, посплю. Ты не возражаешь?

Он поцеловал теплую руку жены.

Кажется, действительно отпустило. Легче дышать. Рука болит меньше.

Он добрался до кровати и лег. Теперь заснуть. И все будет в порядке. А завтра... Сколько дел накопилось на завтра! Разве можно ложиться в госпиталь?!

На другое утро он пошел на свои катера. Ничего больше страшного не было. Дышалось легко.

Тучков вышел в море и почувствовал себя молодым

человеком. Стоял на мостике рядом со Строгановым, и его радовало, что Строганов показывает себя опытным командиром. Поход был сложным и длительным. Ночью на них опустился густой, как каша, туман - вечный враг моряков.

Сергей Иванович помнил время, когда в тумане, окутавшем море, гулко и страшно били колокола кораблей.

Теперь удивительные приборы позволяют плавать в тумане, не снижая скорости хода. Тревожный колокол никому больше не нужен.

Бывало, Сергей Иванович мог простоять на мостике много часов. Теперь не мешало бы спуститься в каюту командира или помощника, прилечь на часок, другой. Он устал. Но усталость переборол. "Я должен быть молодым офицерам примером".

Катера шли вперед, прорезая туман, словно масло.

Шум волн, гул моторов - все это было привычно; и то, что катер переваливался, раскачивался волнами, тоже было знакомо уже много лет. Многочасовой поход закаляет молодых моряков. Он вспомнил тех, которые маются, наглухо запертые рядом с моторами, пожалел их. Но и к этому моряки привыкают.

И вдруг боль, словно придя из ночного тумана, вцепилась в лопатку, в плечо, потом ударила в ногу...

– Товарищ адмирал, помочь вам спуститься вниз?
– участливо склонился к нему Строганов.

"Что он заметил? Исказившееся от боли лицо? Может быть, я застонал?"

– С чего вы взяли? Я не хочу отдыхать.

– А мне показалось...

– Да, вам показалось, я не устал.

Ему пришлось прокричать эти слова. Иначе бы Строганов их не услышал.

И он не сошел с мостика до тех пор, пока не почувствовал, что ему надо принять эти мерзкие капли, а для того чтобы принять их, надо откупорить пузырек, найти стакан или рюмку, накапать, залить их водой... Значит, надо спуститься в каюту.

И он ушел с мостика без посторонней помощи, сам, и никто не заметил, с каким трудом он спускался по трапу.

Принял лекарство и тяжело упал в кресло, чтобы просидеть в нем совсем неподвижно десять минут или тридцать, а может быть, целый час...

А потом он опять поднялся на мостик, в ночной, уже начинавший рассеиваться туман и увидел Строганова, сосредоточенного и все такого же свежего, как будто поход не продолжался двенадцать часов.

И хотя на ветру, разгонявшем туман, дышалось легко, Сергей Иванович решил: придется идти к эскулапам. Капитан-лейтенант Говорущенко провоевал всю войну, скрывая от всех порок сердца, и выходил в атаки с больным сердцем, но то было во время войны. А сейчас - имеет ли право он скрыть?

И вот Сергей Иванович выполнил все, что ему полагалось: раздевался, ложился, садился, вставал и поеживался от охватившего его холодка. Его выслушивали, выстукивали, просвечивали, снимали кардиограмму. Наконец все было закончено. Его судьба решена. И не в его пользу, хотя лицо у врача было веселое.

– Ну, что?
– спросил адмирал.

– Я думаю, вам лучше всего отдохнуть, подлечиться, полежать у нас в госпитале. Как раз освободилась палата для одного. Вам будет спокойно, как в санатории, товарищ адмирал.