Номах (Журнальный вариант)

Малышев Игорь

— Вопрос можно?

— Хоть два.

— А когда мы белых выбьем и он снова у нас окажется, что делать будем?

— Сначала выбить надо.

— Ну а все же?

— Опять вниз по течению отправим.

— А потом?

— И потом.

Пирогов помолчал и добавил:

— Пока его в море не унесет.

— А там?

— А там пусть море решает, что с ним делать. Вам ясен приказ?

— Да.

— Не «да», а так точно! — весело возвысил голос краском.

— Так точно, — послушно повторил вестовой.

—

Выполняйте.

В ПОДВАЛЕ

— Юнкер, тут сметана! — услышал Осташин снизу возглас Потоцкого.

— Я не юнкер, я ополченец.

— А, бросьте, — сказал Потоцкий, садясь на верхнюю ступеньку рядом с Осташиным. — Юнкер, ополченец — одна материя. Так вы будете сметану?

— Нет, — чуть задрав голову, отвернулся тот.

— Зря.

Потоцкий засунул в горло кувшина два длинных и тонких, как револьверные стволы, пальца, облизал их, жмуря глаза и подергивая плечами от удовольствия.

— Не сметана, поэзия! Бальмонт! Северянин!

— М-мародерство.

— Что? — с веселым удивлением взглянул на него Потоцкий.

— Да! Это м-мародерство, то, чем вы сейчас занимаетесь.

— Вот так номер! Нас посадили в погреб и через час, мало два, расстреляют, а вы говорите, что угоститься сметаной из этого каменного мешка — грех?

— Именно! — дрожащим голосом произнес Осташин.

— Вы идиот. Не обижайтесь, но это так, — сказал Потоцкий, облизывая пальцы. — Какая сметана!..

Полупрозрачное, будто составленное из восковых конструкций лицо Осташина передернулось.

— Как вам будет угодно, — звеня, произнес он.

— Да не ерепеньтесь вы, — с усталостью в голосе сказал поручик. — Мы сейчас в одной лодке. И лодка наша, к сожалению, сильно течет. — Он поставил кринку на ступень возле щелястой двери погреба. — Нам надо что-то придумать, Осташин. Мне двадцать семь, и я совершенно не хочу умирать. У меня невеста и мама в Тарнополе.

— П-поздравляю.

— Спасибо.

Потоцкий похлопал себя по карманам кителя и брюк, потом вспомнил, что серебряный портсигар его час назад отобрали номаховцы перед тем, как посадить в погреб, и разочарованно поморщился.

— Юнкер, вы знаете, что нас расстреляют?

— Я ополченец. Знаю.

— У меня есть план. Даже скорее полплана. Не ахти, но все-таки…

— И что вы выдумали?

— Попробую спасти себя и вас. — Потоцкий в задумчивости принялся сгибать пальцы на левой руке. Каждый хрустнул. — Пять. Это к удаче, — отметил он. — В общем, план такой. Я говорю, что являюсь агентом красных. И знает меня только начальник контрразведки дыбенковской дивизии. Как его?.. Шейнман. Только он. Шейнман сейчас, по нашим данным, тяжело ранен. Поэтому разбирательство затянется. На неделю, может, на две, не знаю. В нашем положении и за полчаса спасибо скажешь. У Номаха с красными сейчас мир и прочее «в человецех благоволение». Сразу расстрелять

не должны. Станут запрашивать Дыбенко и Шейнмана. И тем временем вытягивать из меня, что я знаю.

— И при чем тут я?

— Я скажу, что вы были главным моим осведомителем, поскольку являетесь племянником Слащева и состоите при нем ординарцем.

— Что? Осведомителем?

— Не кипятитесь. Я скажу, что вы невольно, по дружбе, выбалтывали мне все, что слышали и видели в штабе. Я вступлюсь за вас, понимаете? Попрошу сохранить вам жизнь. Вам сколько, шестнадцать? Семнадцать? Вот видите. Думаю, на время разбирательства вас тоже пощадят. А там… Жизнь непредсказуема. Будем искать шанса сбежать. Почти уверен, найдем. Это же номаховщина, бардак…

— Я правильно понимаю, что вы предлагаете мне рассказать все, что я знаю о положении дел в дивизии?

— Так точно.

— Но я почти ничего не знаю, я ополченец.

— Ерунда, я расскажу вам все, что нужно знать.

— И это будет правда? Правда о том, где находятся войска, сколько боеприпасов, каков боевой дух?

— Да.

— Но… Это же предательство!

— Если мы хотим, чтобы нам поверили, нужно рассказать правду. Мы не знаем, что известно им, поэтому надо быть, как это ни прискорбно, максимально честными.

Воск осташинского лица стал еще прозрачней.

— Это предательство!

— Вы жить хотите? Как вас зовут, кстати?

— Модест.

— Вот, Модест, вы жить хотите?

— Не такой же ценой!

— Другой нет.

— Я… Я не буду. А вы делайте, что хотите. Мне все равно.

— Я пытаюсь спасти вас. Вы что, не видите?

— Не такой же ценой! — чуть не закричал Модест.

— Давайте обойдемся без истерик, ладно? Вы хорошо подумали? Подумайте еще раз. Я искренне прошу вас, — пристально глядя ему в глаза, попросил офицер.

Руки Осташина дрожали, он отодвинулся от Потоцкого.

— Нет! Я же сказал уже.

— Вы совсем молоды. Вас ждет мать. Неужели вам не жалко ее слез? Ее здоровья? Отец. Вспомните о нем. Как они, ваши родители, переживут вашу гибель?

— А я? Как я переживу свое предательство? — спросил в ответ Модест.

— Переживете. Со временем все пройдет. Вы, повторюсь, молодой. Женитесь, заведете детей. Еще будете думать, как я мог лишить себя всего этого счастья? Ну? У вас есть невеста? Вы влюблены в кого-нибудь?

— При чем тут это?

— Да при том, что вас ожидает огромная счастливая жизнь, а вы хотите оставить ее тут, в этом сыром подвале! Подумайте, ну же!

Осташин отодвинулся еще дальше, почти упершись спиной в стену.

— Я не стану… Нет…

— Как хотите, — словно разом потеряв интерес, отмахнулся Потоцкий. — Ваша жизнь, вам решать.

Он резко выбросил руку, ударил Осташина затылком об угловатые камни стены. Глаза ополченца распахнулись и погасли. Обмякшее тело опустилось на ступени.