Номах (Журнальный вариант)
Шрифт:
Номах с окровавленным, изуродованным пулей лицом лежал на руках у Задова.
— Терпи, Нестор. Не сдавайся.
Сознание Нестора мерцало, словно фитиль лампы на ветру, то разгораясь необычайно ярко, то угасая до крохотной искры. Он глядел на удаляющийся строй камыша, на чернеющий вдали берег, деревья, огоньки далекого села.
Он покидал свою огромную, великую и безжалостную страну. Покидал и звериным чутьем понимал, что оставляет ее навсегда. Он не любил ее, не чувствовал себя обязанным ей хоть в чем-то,
Его окатило жаром. Пот, горячий, как расплавленный свечной воск, выступил на лбу. Капли, крупные, будто пчелы, поползли по залитому кровью лицу.
Выплыли на середину реки. Ветер ударил сильнее, качнул лодку, засвистел на волнах.
Номах уронил взгляд за борт и увидел девичьи лица, смотрящие на него из-под воды. Большие глаза, тяжелые волосы, чуть нахмуренные, то ли в вопросе, то ли в осуждении, брови. Белели под водой рубашки, просвечивала сквозь ткань родинка над левой грудью одной из девушек.
— Левка, смотри, провожают…
Номах слабо засмеялся.
— Смотри, сколько их.
— Бредит, — сказал откуда-то издалека Задов.
— Ах, вы ж, родимые, — прошептал Номах, пытаясь подняться.
— Лежи, Нестор, лежи, — придавил его ладонью Лев.
Номах сверкнул блуждающими глазами.
— Поближе к борту меня поднеси. Чтоб я руку вниз опустить мог.
Задов помедлил.
— Не слышишь, что ли? — слабо прикрикнул батька.
Лев перенес его на край лодки. Нестор уронил руку в воду, и Задов увидел, что тот улыбается странной, несвойственной ему улыбкой.
Номах почувствовал, как волны, будто щенята, принялись лизать его запястье. Рукав френча намок, отяжелел, приятно охлаждая горячую кожу.
И еще Нестор ощутил прикосновение руки, родное, почти человеческое.
Потом еще одно, еще…
Русалки плавали рядом с лодкой, трогали его ладонь, шептали:
— Оставайся… Мы спрячем… Не найдут… Оставайся…
А он лишь улыбался им и шептал:
— До свидания, девчата… До свидания…
Девичьи слезы невидимо растворялись в воде, и лишь желтая кошка-луна да сами русалки знали про них.
— Не будет тебе там счастья… Оставайся… Спрячем…
— Знаю. До свидания…
Одна, совсем девчонка, прижалась щекой к его ладони, обожгла слезой.
— Ну, что ты. Не надо… — посмотрел он на нее с почти отцовской улыбкой.
Та, что с родинкой, обвила вокруг его запястья прядь водяного шелка.
— На счастье.
Дрожали, отражаясь в воде, звезды, качалась лодка. Играли на волнах лунные отблески.
Надвигался темный незнакомый берег.
Русалки пытались напоследок вложить в руку Номаха кто золотую монету, кто изукрашенный драгоценными камнями кинжал, кто жемчужину, но все выпадало из слабой ладони его, и он лишь повторял в бреду:
—
— Останься… Останься…
Их призыв слышался все слабее и слабее, и лодка наконец ткнулась в чужой песчаный берег.
Задов поднял Номаха на руки, ступил на песок.
Увидел окрученную вокруг запястья ленту водорослей, кликнул ближайшего бойца:
— Оборви. Намотались, пока плыли.
Боец долго не мог совладать с прочными волокнистыми стеблями.
— Крепкие. И перекрутились как, не распутать.
Он достал нож и разрезал «браслет».
— Вот так.
Потом поднял пальцы, понюхал.
— А пахнут хорошо. Полем.
Номах потянулся к обкраденной руке.
— Лежи, Нестор, — сказал Задов.
В окутывающей их речной сырости слышались заунывные и просительные крики лягушек.
Туман наползал с реки и густел с каждой минутой, словно кто-то лил молоко в воду.
Люди терялись в белом мареве, окликали друг друга, но звуки, рассеянные туманом, лишь путали их еще больше.
Номах, лежащий на руках у Льва, неожиданно открыл глаза и спросил:
— Левка, может, застрелиться?
— Рановато, на мой вкус. Я еще повоюю.
— А я?
— И ты еще встанешь, Нестор. Еще вернешься. Поднимешь комиссаров на вилы.
— Не, Левка, — отворачиваясь, сказал Номах, — это нас на вилы подняли. Не сорвемся.
Он закашлялся, из горла вылетел черный кровавый ошметочек.
Глаза его поплыли и закатились, как падает солнце за край земли.
— Да где же носилки? — закричал Лев. — Рубите шесты. Быстрей, батька ранен!..
Звуки его голоса ушли в туман, как в вату, и там исчезли.
ПОСЛЕДНИЙ ШАНС
Номах стоит перед зеркалом и бреется. С мутной, покрытой язвами эрозии амальгамы на него смотрит усталое, расколотое шрамом лицо. В глазах Номаха растерянность.
Вчера в его сапожную мастерскую в пригороде Парижа ввалились шестеро пахнущих потом, вином и мускусом испанцев. Мускулистые, коренастые, будто вырубленные наскоро из темного дерева, они звали его с собой, в Испанию, где скоро будет война, где много анархистов, но нет ни одного столь же опытного в войне и строительстве анархического общества, как Номах.
Они говорили, что он нужен им, потрясали крепкими волосатыми кулаками, ругались, пили принесенное с собой вино, кричали.
Еще никогда в мастерской не было столь людно и шумно.
— Я не могу. У меня костный туберкулез, я едва хожу, — объяснял он им.
— Мы будем носить тебя на руках, — отвечали они через переводчика.
Тучные брови испанцев шевелились черными гусеницами, напряженные лица ждали его ответа.
— Мне надо закончить книгу…
С каждым произнесенным словом ему все труднее становилось смотреть им в глаза.