Номах (Журнальный вариант)
Шрифт:
— Клюет, — через некоторое время повторил Евгений Яковлевич.
— Давайте сами как-нибудь…
Утомившись глядеть на пляшущий гопака поплавок, учитель вытянул удочку и радостно закричал:
— Рыба! Нестор Иванович! Большая!
Чешуя карася переливалась под солнцем бронзовым светом.
— Да, да… — бросив взгляд на улов, произнес Номах.
Брызги упали на лист, Нестор мимоходом стер их ладонью.
— Какой большой! — радовался учитель. — Где у вас хлеб?
Номах отдал ему плотный, тягучий, как
— Вы ловите, ловите, — пробормотал Номах.
Листы мелькали в его руках, яркие, словно снег в солнечный день. Глаза Нестора метались от строчки к строчке.
— Вот оно, — прошептал Номах.
— Что вы сказали? — хохотал учитель, вытаскивая еще одного, сияющего, как полированный поднос, карася.
— Вот оно.
— Да, точно, — согласился учитель. — В жизни ничего невероятнее не читал.
— Господи, ты слышишь меня? — спросил Номах, входя в храм и прикрывая за собой дверь.
Белые, покрытые свежей штукатуркой стены были до самого купола уставлены лесами, словно укрыты сетью.
— Да, Нестор.
— Ты ведь знаешь, что я хочу сделать?
— Знаю.
— Ты не возражаешь?
— Против того, чтобы твои дети расписали своими стихами стены моего храма?
Номах никогда не думал, что услышит, как смеется Бог. По храму прошла волна, большая, возвышающая, после которой ему и самому стало смешно, что он мог сомневаться в задуманном.
— Пусть они входят, Нестор.
Дети вошли притихшие, похожие на подснежники в весеннем лесу.
Номах взлохматил кому-то волосы, кому-то пожал руку, кого-то обнял.
— На леса, мальчики и девочки. Вверх, — указал он им.
Словно муравьи, сначала осторожно и неторопливо, но потом все смелей и смелей принялись они подниматься. Тишину растопил их шепот, перешедший затем в гомон и гвалт. Храм словно бы превратился в степь, полную стрекота, шелеста и шума.
— Пишите! Пишите на стенах ваши стихи! — закричал им снизу Номах.
Сам он отошел к алтарю, сел на ступеньку и только время от времени обводил взглядом леса, где дети, кто гвоздем, кто ножичком, кто оторванной пуговицей, выцарапывали на стенах стихи.
Сыпалась штукатурка, скрипели, выводя буквы, детские «стилосы».
Солнце шествовало по небу, ворочая, будто веслами, лучами света сквозь окна.
К Номаху подошел белоголовый мальчик лет шести.
— Дедушка Нестор, а вы почему ничего не пишете?
Номах оглядел его бледноватое лицо, хрупкую, словно сделанную из стекла, фигурку.
— Не знаю. Мне кажется, новейший завет — это ваше дело.
— Нет.
Мальчик протянул ему на треть стертую пуговицу:
— Вот, возьмите. — Второй рукой он держал спадающие штаны.
— Спасибо,— качнул головой Номах. — Спасибо.
— Мне еще за козой идти. А стихи я уже написал. Вон там, — указал он на стену меж окнами в восточном приделе. — И еще там и там. —
— Ты молодец. Как зовут тебя?
— Ярослав. Только вы мне пуговицу отдайте потом. Если от нее что останется. А то у меня штаны спадают.
— Обязательно, — пообещал Номах.
— Тогда я пойду.
Мальчик с трудом открыл тяжелую храмовую дверь и вышел.
Номах поднялся на хоры и там, в неприметном месте возле двери написал свое четверостишье.
— Мне кажется, ты не можешь быть недовольным, — прошептал он, пряча в карман половинку пуговицы.
ЛИСТОПАД
Госпиталь для бедных на глухой окраине Парижа. Под суконным одеялом лицом к пыльному окну умирает от костного туберкулеза невысокий человек с изуродованным шрамами лицом. Рука его упала и бессильно свешивается вниз, чуть не доставая до каменного пола.
Мимо шествует с обходом красивый седеющий врач с медсестрой.
— Тут, к сожалению, все ясно, мсье Лагранж, — негромко говорит медсестра. — Костный туберкулез. Последняя стадия. Не сегодня-завтра…
— Кто это?
— Какой-то русский.
Она смотрит в бумаги.
— Номах. Беженец. Даже имени нет. Просто «Н» и все. «Н. Номах».
— Бежал, бежал и до-бе-жал, — легкомысленно напевает врач, подмигивая медсестре. Он поднимает слабую руку пациента, щупает пульс, заглядывает в широко открытые глаза. — Да. Похоже, вы правы, — с легким сожалением сообщает. — Вопрос нескольких часов.
Они скрываются в полумраке коридора.
А за окнами мечется желтая и красная, будто обрывки солнца, облетающая с лип и кленов листва. Листья бьются в окна, задерживаются на секунду на стеклах и улетают вместе с ветром.
В распахнутых глазах умирающего листья мелькают солнечными зайчиками, будто в голове у него что-то полыхает и взрывается.
— Солн… це… — доносится с дыханием еле слышный шепот.
Сосед Номаха, широкой кости лавочник с серым обрюзгшим лицом, садится на кровати, та громко и противно скрипит.
Серолицый кашляет и говорит соседу, уткнувшемуся лицом в стену и больше похожему на ком тряпья, который положили, чтобы никто не заметил отсутствия человека:
— Русский отходит.
— Черт с ним. Дай мне, в конце концов, поспать.
— Смотри, как бы и тебе вскоре не выспаться, как этому русскому, — ухмыляется тот и помахивает белыми ногами над полом.
Он снова хрипло кашляет, бьет себя кулаком в грудь, как будто отвешивает тумаки кому-то давно надоевшему.
— Нет ничего хуже этих бесплатных больниц, — с одышкой произносит, оглядывая унылые, словно бы изношенные стены, низкий потолок, махрящиеся нитками одеяла. — Здесь только подыхать хорошо. В этом смысле я даже немного завидую нашему славянину. Скоро свалит отсюда.