Нопэрапон, или По образу и подобию
Шрифт:
«Глупые люди! – удивляется ветер. – Зачем вам Чистое Небо??»
Звон колокольчика. Чистый протяжный звук медленно тает в прозрачности воздуха. И вдруг один из сидящих с радостным смехом вскакивает и бежит вдогонку за ветром, ловя на лету багряные и золотистые листья… вот беглец минует ворота; вот его нет.
Стоп.
Не сейчас…
Хотя почему – не сейчас?!
Здесь и сейчас.
– Любопытная связка…
– С удовольствием!
И вот Ленчик уже возится с Большим Боссом, сбросившим прямо на землю пиджак и галстук, но Ленчику мешает гипс, и мне приходится прийти им на помощь – уж этот-то цикл я хорошо помню, весь апрель на нем сидели! Шемет оказывается мужиком крепким и жилистым, я показываю, Ленчик дополняет, Ольга вообще едва успевает переводить взгляд с нас на Олега с Монахом, продолжающих свой разговор без слов; вокруг нас смыкается монастырский двор, ветер посмеивается над Дубом Совета – и испуганно смолкает.
Звериный рык.
Вскрик.
Истошный визг Ольги.
Чтобы обернуться, нам требуются доли секунды.
Оскалившись разъяренным хищником, Олег вырвал Монаха вверх, на бросок. Вот оно: выставленное колено, о которое ломают противнику хребет. Вот оно: колено, дождавшееся часа мести. Впрочем, в последний миг оно уходит в сторону, Монах тяжело бухается в песок – и на эту картину словно накладывается другая, призрачная: колено остается на месте, но вместо рушащегося вниз тела об него с треском ломается бейсбольная бита с английской надписью «Миротворец».
А затем следует удар.
Так бьют на убой, насмерть.
Сейчас я ощущаю охвативший Монаха ужас, как свой собственный.
Нопэрапон.
Кулак Олега останавливается у Монашьего виска; мягкий, потный висок, твердый маленький кулак с выставленной фалангой среднего пальца.
«Накадака-кэн», «кулак демона».
– А это тебе – за тот звонок. Насчет «коту под хвост». Понял?
– Понял, – краска медленно приливает к лицу Монаха.
– Тогда – в расчете. Поднимайся.
Наши взгляды сталкиваются; на миг прилипают друг к другу.
«Я знаю, чем закончится «Нопэрапон», – молчу я.
«И я знаю», – ответное молчание Олега.
Я улыбаюсь.
XVI. Нопэрапон. Свеча восьмая
Играть без маски, с открытым лицом, весьма трудно. В общем-то ты и есть изначально просто человек, и потому такая манера игры вроде бы должна быть легкой. Удивительно, однако, что с открытым лицом не смотрится тот, кто не поднимается по ступеням мастерства. Ибо принцип уподобления при этом отсутствует, что нередко понимают как выставление обыкновенной своей физиономии со всей сменой настроений, ей свойственной. Становишься человеком, на которого совершенно невозможно смотреть.
Походить надобно на самое вещь поведением и стилем. Ну а выражение лица – его следует хранить неизменно простым, тебе самому свойственным, никак и никоим образом не переменяя его.
1
Скорбный, пронзительный вскрик флейты из бамбука.
Словно птица, раненная
Упала.
Рокот барабанчиков под умелыми пальцами.
Высокий резонирующий стук туго сплелся с сухими щелчками, и все это на фоне сдавленных, как стон умирающего воина, глухих раскатов… тише, еще тише…
Тишина.
Любуясь на вишни в цвету,По горам кружу я…Нога в белоснежном носке – высоком, до колена – двинулась по кипарисовым доскам пола. С пятки на носок, легко проскальзывая, прежде чем утвердиться на светлых, без единого пятнышка или пылинки, досках.
Так ходят монахи, безумцы и актеры.
Рука с веером, чьи пластины были изукрашены по алому фону огромными пионами цвета первого снега, совершила безукоризненный жест «Ночью в одиночестве любуюсь луной» – край веера мимолетно коснулся левого плеча и застыл, ожидая неторопливого поворота головы.
Костры вокруг помоста, за рядами безмолвствующих зрителей, дрогнули, бросили щедро отсветы на недвижную фигуру.
Любуясь осенней луной,По горам кружу я…Снова флейта – на этот раз протяжно, тоскливо, вздрагивая всем телом нервной мелодии.
Барабаны молчали.
Тени бродили по белому лицу, по женской маске, вдруг ожившей в ночи, полной теней, звуков и напряженного внимания.
Голова запрокинулась, всплеснув прядями длинного, до пят, парика. Обилие света пламенем охватило маску, изменчивость наложилась на неизменность, и неживой лик на миг оживился ликованием.
Тени – волнующие, завораживающие.
Тени…
Смятение чувств.
Нога в белоснежном носке поднялась, притопнула. Одинокий звук, неожиданно гулкий из-за укрепленного под досками кувшина, не спеша побежал прочь, в темноту… дальше, еще дальше…
Исчез.
Как не бывало.
Любуясь на белый снег,По горам кружу я…Гортанный, растягивающий гласные голос обладал прекрасным тембром: блистая манерой «сильного пения», он, этот голос, неизменно приводил в трепет взыскательную киотскую публику. Некоторые даже сравнивали эту манеру со стилем блистательного Дзэами Дабуцу, дерзкого Будды Лицедеев, ныне прозябающего в ссылке на пустынном острове, – и зачастую предпочтение отдавалось отнюдь не ссыльному старцу. Правда, такие знатоки старались высказать свое мнение вслух, да погромче, чтоб донеслось до ушей могущественного сегуна Есинори. Знатоки же иные, молчаливые, свое мнение держали, что называется, «в рукавах», предпочитая переглядываться втихомолку да качать головами.
Впрочем, и они отдавали должное искусству сегунского фаворита, Онъами Мотосигэ, главного распорядителя представлений в столице.
Зря, что ли, сказано в «Предании о цветке стиля»:
«Актер, знающий сущность Но, знает и собственные слабые стороны, поэтому на важном представлении будет остерегаться играть пьесы, ему не подходящие, а всего прежде выступит в своих лучших ролях. И, если его костюм и манеры будут прекрасны, публика непременно воздаст ему хвалу…»
Вот публика и воздавала.