Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
Забились в окне
Граф и она,
Исчезая в огне!
С дымом мешается
Облако пыли —
Мчатся пожарные
Автомобили.
Пятится чернь,
«Фараоны» свистят,
Каски пожарных
На солнце блестят.
Миг – и рассыпались
Медные каски.
Лестницы тянутся ввысь.
Без опаски
Парни в тефлоне —
Один за другим —
Лезут по лестницам
В пламя и дым.
Пламя сменяется
Чадом угарным,
Гонит насос
Водяную струю.
Старый лакей
Подбегает к пожарным:
«Барыню, братцы, спасите мою!»
«Нет, – отвечают
Пожарные дружно, —
Барыня в доме
не обнаружена!
Все осмотрели мы,
Все обошли,
Вашей маркизы
Нигде не нашли!»
Плачет лакей,
Рвет обвислые баки,
Пялятся люди
На черный балкон…
Вдруг раздается
Визг старой собаки,
Переходящий
В мучительный стон.
Все обернулись —
«Роллс-Ройс», отъезжая,
Пса раздавил.
А в кабине… мелькнул
Сумрачный профиль.
И тихо растаял.
Только
Брильянтовый ежик сверкнул!
Замерло быдло
На мокрой панели.
Люди «Роллс-Ройсу»
Вдогонку глядели —
Вдаль уезжал
Дорогой лимузин
С шелестом нежно
Хрустящих резин…
Ищут пожарные,
Ищет полиция,
Ищут священники
В нашей столице,
Ищут давно
И не могут найти
Графа какого-то
Лет тридцати.
Вы, господа, в Малахитовом Зале
Этого оборотня не повстречали?
Гаснет последняя
– Все ясно, опричники? – спрашивает Бутурлин.
– Ясно, князь, – отвечает Батя.
– Дело за малым: найти пасквилянта.
– Сыщем гниду, никуда не денется, – кивает Батя.
И задумчиво теребя небольшую бороду свою, спрашивает:
– Государь знает?
– Знает, – раздается державный голос, и мы все склоняемся в низких поклонах, касаясь правой рукой паркета.
Лик Государя возникает в воздухе кабинета. Краем глаза замечаю золотую, переливающуюся рамку вокруг любимого узкого лица с темно-русой бородкой и тонкими усами. Распрямляемся. Государь смотрит на нас своими выразительными, пристальными, искренними и проницательными серо-голубыми глазами. Взгляд его неповторим. Его не спутаешь ни с каким другим. И за взгляд этот я готов не колеблясь отдать жизнь свою.
– Читал, читал, – произносит Государь. – Ловко написано.
– Государь, мы найдем пасквилянта, заверяю вас, – произносит Бутурлин.
– Не сомневаюсь. Хотя, признаться, Терентий Богданович, меня не это волнует.
– Что же вас волнует, Государь?
– Меня, дорогой мой, волнует – правда ли все то, что описано в поэме сей?
– Что именно, Государь?
– Все.
Задумывается Бутурлин:
– Государь, затрудняюсь ответить сразу. Позвольте глянуть сводку пожарной управы?
– Да не надобно никакой пожарной сводки, князь. – Прозрачные глаза Государя пронизывают Бутурлина. – Нужно свидетельство очевидца происшествия.
– Кого вы имеете в виду, Государь?
– Героя поэмы.
Умолкает Бутурлин, переглядывается с Батей. Желваками ходят широкие скулы Бати.
– Государь, мы не вправе допрашивать членов семьи вашей, – произносит Батя.
– Да я и не заставляю вас никого допрашивать. Я просто хочу знать – правда ли все то, что там написано?
Снова молчание наполняет кабинет. Только переливается красками радужными светлый образ Государев.
– Ну, что ж вы приумолкли? – усмехается господин наш. – Без меня дело нейдет?
– Без вас, Государь, никакое дело не пойдет, – склоняет лысоватую голову опытный Бутурлин.
– Ладно, будь по-вашему, – вздыхает Государь. И громко произносит: – Андрей!
Секунд пятнадцать проходят, и справа от лика Государя в фиолетово-синей рамочке возникает небольшое изображение графа Урусова. По осунувшемуся, тяжелому лицу графа ясно, что читана уж им поэма сия, и читана не единожды.
– Здравствуйте, батюшка. – Граф склоняет свою большую, ушастую голову на короткой шее, с узким лбом и крупными чертами лица; каштановые волосы на его макушке редки.
– Здравствуй, здравствуй, зятек. – Серо-голубые глаза смотрят невозмутимо. – Читал поэму про себя?
– Читал, батюшка.
– Неплохо написано, черт возьми? А мои академики талдычат – нет у нас хороших поэтов!
Молчит граф Урусов, поджав узкие губы. Рот у него, как у лягушки, широк больно.
– Скажи нам, Андрей, правда ли это?
Молчит граф, потупив взор, вдыхает, сопит и выдыхает осторожно:
– Правда, Государь.
Теперь и сам Государь задумался, нахмурил брови. Стоим все, ждем.
– Так, значит, ты и впрямь любишь еть на пожарах? – спрашивает Государь.
Кивает головой тяжелой граф:
– Правда, Государь.
– Вот оно что… Слухи до меня и раньше доходили, но я им не верил. Думал – клевещут твои завистники. А ты, значит, вот каков…
– Государь, я вам сейчас все объясню…
– Когда это у тебя началось?
– Государь, клянусь вам всеми святыми, клянусь могилой матери моей…
– Не клянись, – произносит Государь вдруг так, что у нас у всех волосы шевелятся.
И не крик это, и не скрежет зубовный, а действует – как щипцы каленые. Страшен гнев Государев. А еще страшнее, что никогда Государь наш голоса не повышает.
Граф Урусов не робкого десятка мужчина, муж государственный, воротила, миллионщик из миллионщиков, охотник заядлый, на медведя принципиально только с рогатиной ходит, но и тот пред голосом сим белеет, словно гимназист второй ступени перед директором.
– Рассказывай, когда ты впервые предался пороку сему.
Облизывает граф свои пересохшие губы лягушачьи:
– Государь, это… это началось совсем случайно… даже как-то вынужденно. Хотя, конечно, я виноват… только я… только я… это мой грех, мой, простите…
– Рассказывай по порядку.
– Я расскажу. Все расскажу, ничего не утаю. В семнадцатилетнем возрасте… шел я по Ордынке, увидел – дом горит, а в доме – кричит женщина. Пожарные еще не приехали. Люди меня подсадили, влез я в окно, чтобы помочь ей. И как она мне бросится на грудь… Не знаю, Государь, что со мной случилось… затмение какое-то нашло… да и женщина, скажем прямо, не красавица, среднего возраста… в общем… я… в общем…
– Ну?
– В общем, я овладел ею, Государь. Еле нас вытащили потом из огня. А после случая того сам не свой я сделался – только про то и вспоминал. А через месяц в Свято-Петроград поехал, иду по Литейному – квартира горит на третьем этаже. Тут меня ноги сами понесли – выломал дверь, откуда силы взялись – не знаю. А внутри там – мать с ребенком. Прижимает его к груди, вопит в окно. Ну, я к ней сзади и пристроился… А потом через полгода в Самаре казначейство загорелось, а мы с батюшкой покойным на ярмарку приехали, и, стало быть…
– Довольно. Чей дом в последний раз горел?
– Княгини Бобринской.
– Почему этот рифмоплет называет русскую княгиню маркизой?
– Не ведаю, Государь… Вероятно, из ненависти к России.
– Ясно. Теперь скажи честно: ты этот дом нарочно поджег?
Замирает граф, словно змеей укушенный. Опускает рысьи глаза свои. Молчит.
– Я тебя спрашиваю – ты дом сей поджег?
Вздыхает тяжко граф:
– Врать не смею вам, Государь. Поджег.
Молчит Государь. Потом молвит:
– Пороку твоему я не судья – каждый из нас перед Богом за себя в ответе. А вот поджога я тебе не прощу. Пшел вон!
Исчезает лик Урусова. Остаемся мы вчетвером наедине с Государем. Печально чело его.
– М-да… – вздыхает Государь. – И эдакой скотине я доверил дочь свою.
Молчим мы.
– Вот что, князь, – продолжает Государь. – Дело это семейное. Я сам с ним разберусь.
– Как прикажете, Государь. А что с пасквилянтом делать?
– Поступайте по закону. Хотя… не надо. Это может возбудить нездоровое любопытство. Скажите
– Слушаюсь, Государь.
– Спасибо всем за службу.
– Служим отечеству! – кланяемся мы.
Образ Государя исчезает. Мы облегченно переглядываемся. Бутурлин прохаживается по кабинету, качает головой:
– Мерзавец Урусов… Так осрамиться!
– Слава Богу, что не нам это расхлебывать, – оглаживает бороду Батя. – А кто все-таки автор?
– Сейчас узнаем. – Бутурлин подходит к столу, садится в рабочее кресло. Дает команду голосом: – Писателей ко мне!
Тут же в воздухе кабинета возникает 128 лиц писателей. Все они в строгих коричневых рамочках и расположены-выстроены аккуратным квадратом. Над квадратом сим парят трое укрупненных: седобородый председатель Писательской Палаты Павел Олегов с неизменно страдальческим выражением одутловатого лица и два его еще более седых и угрюмо-озабоченных заместителя – Ананий Мемзер и Павло Басиня. И по скорбному выражению всех трех рыл понимаю, что непростой разговор ожидает их.
– Мы пойдем, Терентий Богданович, – Батя князю руку протягивает. – Писатели – ваша забота.
– Всего доброго, Борис Борисович, – подает Бутурлин Бате руку свою.
Кланяемся мы князю, выходим за Батей. Идем по коридору к лифту в сопровождении того же бравого сотника.
– Слушай, Комяга, а чего этот Олегов всегда с такой печальной харей? У него что – зубы болят? – спрашивает меня Батя.
– Душа у него болит, Батя. За Россию.
– Это хорошо… – кивает Батя. – А что он написал? Ты же знаешь, я далек от книг.
– «Русская печь и ХХI век». Увесистая штука. Я до конца не осилил…
– Печь – это славно… – задумчиво вздыхает Батя. – Особливо когда в ней пироги с печенкой… Ты куда теперь?
– В Кремлевский.
– Ага! – кивает он. – Разберись, глянь. Там скоморохи что-то новое затеяли…
– Разберемся, Батя, – ответно киваю я.
Кремлевский зал концертный всегда у меня восторг вызывал. И когда двадцать шесть лет тому назад я здесь впервые с родителями моими упокойными оказался на «Лебедином озере», когда кушал блины с икрою красною в антракте, когда звонил из буфета по папиной мобиле другу Пашке, когда писал в просторном туалете, когда смотрел на загадочных балерин в пачках белоснежных, да и теперь, когда уж виски мои первой сединою тронуты-присыпаны.
Превосходный зал! Все в нем торжественно, все для праздников государственных обустроено, все правильно. Одно плохо – не всегда на сцене зала этого могучего правильные дела творятся. Просачивается крамола и сюда. Ну, да на то и мы, чтобы за порядком следить да крамолу изводить.
Сидим в пустом зале. Справа от меня – постановщик. Слева – смотрящий из Тайного Приказа. Спереди – князь Собакин из Внутреннего Круга. Сзади – столоначальник из Культурной Палаты. Серьезные люди, государственные. Смотрим концерт праздничный, предстоящий. Мощно начинается он, раскатисто: песня о Государе сотрясает полутемный зал. Хорошо поет хор Кремлевский. Умеют у нас на Руси петь. Особенно, если песня – от души.
Кончается песня, кланяются молодцы в расписных рубахах, кланяются девицы в сарафанах да кокошниках. Склоняются снопы пшеницы, радугой переливающиеся, склоняются ивы над рекою застывшей. Сияет солнце натуральное, аж глаза слепит. Хорошо. Одобряю. И все остальные одобряют. Доволен постановщик длинноволосый.
Следующая песнь – о России. Здесь тоже нет вопросов. Крепкая вещь, обкатанная. Далее – историческая постановка: времена Ивана III. Суровые, судьбоносные. Борьба идет нешуточная за целостность государства Российского, молодого, неокрепшего, токмо на ноги вставшего. Гремят громы на сцене, сверкают молнии, устремляются в пролом ратники войска Иванова, воздымает митрополит крест, огнем переливающийся, покоряют крамольный Новгород, единству России противящийся, падают на колени отступники земли Русской, но милостиво касается мечом повинных голов их великий князь Иван Васильевич:– Я не ворог вам, не супротивник. Я опас вам, отец и заступник. Вам и всему царству Русскому великому.
Звенят колокола. Сияет радуга над Новгородом и над всею Русью. Поют птицы небесные. Кланяются и плачут от радости новгородцы.
Хорошо, правильно. Только ратников надобно поплечистей подобрать и митрополита порослее, поосанистей. И суеты много ненужной на заднем плане. И птицы слишком низко парят, внимание отвлекают. Соглашается постановщик с пожеланиями, делает пометки в блокноте.
Номер следующий – страница недавнего прошлого, смутного, печального. Площадь трех вокзалов в Москве, годы Белой Смуты Проклятой. Стоят простые люди, вынесенные на площадь смутной волною из домов своих и понужденные торговать чем ни попадя, дабы заработать на кусок хлеба, преступными правителями у них отобранного. Помнит моя память детская, ранняя те гнойные времена. Времена Белого Гноя, отравившего нашего Медведя русского… Стоят на площади люди российские с чайниками, сковородами, кофтами да мылом-шампунем в руках. Стоят беженцы и погорельцы, в Москву от горя нахлынувшие-поприехавшие. Стоят старики да инвалиды войны, ветераны да герои труда. Горько видеть толпу сию. Пасмурно, промозгло небо над нею. Печальная музыка звучит из ямы оркестровой. И – словно бледный луч надежды разрезал вдруг картину мрачную, затеплился в центре сцены: трое детей бездомных, миром отвергнутых. Две девочки в платьицах оборванных и мальчик чумазый с мишкой плюшевым на руках. Оживает робкая флейта надежды, звучит-просыпается, устремляется тонким гласом вверх. Всплывает над площадью мрачной, гнойной трогательная песня детская:
Слышу голос из прекрасного далёка —
Голос утренний, в серебряной росе.
Слышу голос, и манящая дорога
Кружит голову, как в детстве карусель.
Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь!
От чистого истока в прекрасное далёко,
В прекрасное далёко я начинаю путь.
Слышу голос из прекрасного далёка —
Он зовет меня в чудесные края.
Слышу голос, голос спрашивает строго:
А сегодня что для завтра сделал я?
Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь!
От чистого истока в прекрасное далёко,
В прекрасное далёко я начинаю путь…
Слезы наворачиваются. У меня, конечно, это похмельное. Но осанистый князь Собакин вполне естественно носом шмыгает. У него семья большая, внуков малых много. Крепыш-смотрящий из Тайного Приказа сидит, как статуя. Понятно – у них нервы железные, ко всему готовые. Полноватый столоначальник как-то поводит плечом зябко, видать, тоже со слезою борется. Взяло за живое людей матерых. Это славно…
Разбудил Государь в нас не только гордость за свою страну, но и сострадание к тяжкому прошлому ее. Стоят трое детей русских, тянут к нам руки из прошлого, из униженной и оскорбленной страны. И не можем мы ничем помочь им.
Утверждаем.
Далее – День Сегодняшний. Чаша полная, изобильная. Ансамбль имени Моисеева пляшет плясками всех народов великой России. Тут и татарский плавный танец, и казацкая лихая круговерть с шашками наголо, и тамбовская лубяная кадриль под тальянку, и нижегородский лыковый перепляс с трещотками-свистульками, и чеченская круговая с гиканьем-уханьем, и якутские бубны, и чукотские песцовые меха, и карякские олени, и калмыкские бараны, и еврейские сюртуки и – русская, русская, русская пляска до упаду, пляска лихая, задорная, всех объединяющая-примиряющая.
Нет вопросов к легендарному ансамблю.
Еще два номера: «Летающие балалайки» и «Девушка спешит на свидание». Ну, это уже классика – все отточено, выверено, обкатано. Не номера – загляденье. Смотришь – словно на санях с горки ледяной скатываешься. Смотрящий аплодирует. Мы тоже. Молодцы артисты Государевы!
Небольшой литературный номер: «Здравствуй, душа моя, Арина Родионовна!» Староват номерок, затянут слегка. Но – народ его любит и Государь уважает. Вяло советует столоначальник Пушкина омолодить – уж лет двенадцать играет его один и тот же немолодой актер Хапенский. Но знаем – бесполезно. Актер – в фаворитах у Государыни. Пожимает плечами постановщик, разводит руками: