Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
– Не в моей власти, господа, поймите…
Понимаем.
И вот дошли до главного. Новый номер на злобу дня: «Накось, выкуси!»
Напряглись все в креслах, заворочались. Темно на сцене, только ветер воет да домбры с балалайками потренькивают. Выползает луна из облаков, освещает все неярким светом. Посередине сцены – Третья Западная труба. Та самая, из-за которой последние полтора года столько шума-гама, столько хлопот да попечений. Тянется-ползет труба по сцене через леса-поля русские, поблескивает в полумраке, упирается в Западную Стену, проходит сквозь вентиль-задвижку с надписью «Закрыто», ныряет в Стену и уходит дальше – на Запад. Стоит на
Мы задвижку перекрыли —
Как велел нам Государь.
Ну а недруги решили
Газ у нас сосать, как встарь.
Мы им «нет!» сказали разом,
Навострили зоркий глаз —
Насосался русским газом
Дармоед «Европа-газ».
Но неймется киберпанкам
Из озябшей стороны —
Разветвленья, как поганки,
Вырастают у Стены.
Все наглеют раз от раза…
Но учтите – можем мы
Вам поддать такого газу —
Задохнетесь сразу вы!
Открывает один пограничник задвижку, двое других подскакивают к торцу трубы, приставляют к ней зады свои и пердят. Грозно-завывающе проходит бздёх молодецкий по трубе, течет сквозь Стену, и… слышатся вой и вопли на Западе. Звучит финальный аккорд, трое молодцов вспрыгивают на трубу и победоносно воздымают автоматы. Занавес.
Зашевелились зрители высокие. Смотрят на князя Собакина. Подкручивает он свой ус, задумавшись. Молвит:
– Нуте-с, какие будут мнения, господа?
Столоначальник:
– Я вижу явный элемент похабщины. Хотя вещь актуальная и сделана с огоньком.
Смотрящий:
– Во-первых, мне не нравится, что вражеского лазутчика убивают, а не захватывают живьем. Во-вторых, почему пограничников всего трое? Застава, как мне известно, состоит из дюжин. Так и пусть их будет двенадцать. Тогда и бздёх будет помощнее…
Я:
– Согласен относительно состава пограничников. Номер нужный, злободневный. Но элемент похабщины есть. А Государь наш, как известно, борется за целомудрие и чистоту на сцене.
Молчит князь Собакин, кивает. Затем молвит:
– Скажите, господа, сероводород, которым бздят наши доблестные воины, горит?
– Горит, – уверенно кивает смотрящий.
– А коли горит, – продолжает князь, ус подкручивая, – тогда чего Европе бояться наших бздёхов?
Вот что значит – Внутреннего Круга человек! Сразу в корень зрит! Бздёхом-то русским можно и города европейские отапливать! Задумались все. И я на свой ум попенял: не докумекал до очевидной вещи. С другой стороны – гуманитарий я по образованию…
Бледнеет постановщик, нервно подкашливает.
– М-да… неувязочка… – чешет подбородок смотрящий.
– Проруха в сценарии! – предупредительно подымает пухлый палец столоначальник. –
В темноте зала возникает сухощавый человек в очках и толстовке.
– Что же вы, любезный, так обмишурились? Тема-то наша газовая стара как мир! – спрашивает его столоначальник.
– Виноват, исправлю.
– Исправляй, исправляй, голубчик, – зевает князь.
– Только помни, что послезавтра – генеральная! – строго говорит смотрящий.
– Успеем, как же.
– И еще, – князь добавляет. – У тебя, когда лучом крота полосуют, кишки из него валятся. Многовато.
– Что, ваше сиятельство?
– Кишок. Натурализм здесь неуместен. Сделай, братец, потрохов поменьше.
– Слушаюсь. Все исправим.
– А что с похабщиной? – спрашиваю.
Косится на меня князь вполоборота:
– Это не похабщина, господин опричник, а здоровый армейский юмор, который помогает нашим стрельцам нести суровую службу на дальних рубежах Родины.
Лаконично. Не поспоришь. Умен князь. И судя по взгляду его косому, холодному – не любит нас, опричников. Ну, да это понятно: мы Кругу Внутреннему на пятки наступаем, в затылок дышим.
– Что там дальше? – спрашивает князь, доставая пилочку для ногтей.
– Ария Ивана Сусанина.
Это уже можно не смотреть. Встаю, откланиваюсь, иду к выходу. Вдруг в темноте кто-то хватает меня за руку:
– Господин опричник, умоляю!
Женщина.
– Кто ты? – вырываю руку.
– Умоляю, выслушайте меня! – горячий, сбивчивый шепот. – Я жена арестованного дьяка Корецкого.
– Пошла прочь, земское отродье!
– Умоляю! Умоляю! – Она падает на колени, хватает меня за сапоги.
– Прочь! – толкаю ее сапогом в грудь.
Она валится на пол. И тут же сзади – еще одни женские руки горячие, шепот:
– Андрей Данилович, умоляем, умоляем!
Выхватываю кинжал из ножен:
– Прочь, бляди!
Отпрянули в темноту худые руки:
– Андрей Данилович, я не блядь. Я – Ульяна Сергеевна Козлова.
Ого! Прима Большого театра. Фаворитка Государева, лучшая из всех Одиллий и Жизелей… Не узнал в темноте. Приглядываюсь. Точно – она. А земская стерва лежит ничком. Убираю кинжал:
– Сударыня, что вам угодно?
Козлова приближается. Лицо ее, как и лица всех балерин, в жизни гораздо невзрачнее, чем на сцене. И она совсем невысокая.
– Андрей Данилович, – шепчет она, косясь на полутемную сцену, где Сусанин с палкой и в тулупе неспешно запевает арию свою, – умоляю о заступничестве, умоляю всеми святыми, умоляю сердечно! Клавдия Львовна – крестная мать моих детей, она самая близкая, самая дорогая подруга, она честный, чистый, богобоязненный человек, мы вместе построили школу для сирот, сиротский приют, аккуратная, просторная школа, в ней учатся сироты, я умоляю, мы умоляем вас, Клавдию Львовну послезавтра отправляют на поселение, остался день, я вас прошу как христианина, как мужчину, как театрала, как человека культуры, мы будем вечные должницы ваши, мы будем молиться за вас и вашу семью, Андрей Данилович…
– У меня нет семьи, – прерываю я ее.
Она умолкает. Смотрит на меня большими влажными глазами. Сусанин поет «Настало время мое!» и крестится. Земская вдова валяется на полу. Спрашиваю:
– Почему вы, фаворитка семьи Государевой, обращаетесь ко мне?
– Государь страшно зол на бывшего председателя и на всех его помощников. Он слышать не хочет о помиловании. А дьяк Корецкий лично писал то самое письмо французам. О Корецких Государь и слышать не желает.
– Тем более – что я могу сделать?