Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Сорокин Владимир Георгиевич

– Освежить! – скомандовал Петруша.

И протянув руку, вынул из робота рюмку, расплескивая, понес ко рту, хотел было выпить, но остановился, перехватил рюмку в левую руку, а правой показал голограммам кукиш:

– Вот тебе! Толкнул локтем робота:

– Егорр!

Робот сложил кукиш из серебристых пальцев, показал голограммам:

– Вот Вам, государь Василий Николаевич.

Два кукиша, один серебристо-строгий наверху, другой розовато-белый, покачивающийся, внизу, надолго повисли в воздухе.

Петруша устал первым, опустил руку.

– Молодец! – он шлепнул робота по заду, выпил, швырнул рюмку за спину. Робот тут же развернулся,

поднял ее, убрал в себя.

– Это… – Петруша почесал голую безволосую грудь. – Надо это…

Его заплывшие глазки-щелочки оглядывали гостиную.

– Егорр!

– Чего изволите?

– Это… – короткопалые ручки Петруши беспокойно зашарили по груди. – Я это…

– Чего изволите? – смотрел на него робот.

– Как это… – мучительно вспоминал лилипут и вдруг размашисто сел на ковер, завалился на спину, но поднялся, встряхнул головой.

Бубенчики зазвенели. Робот смотрел на хозяина. Тот молча смотрел на робота, шевеля пальцами рук и ног.

– Ты… кто? – спросил Петруша, еле ворочая языком.

– Я робот Егорр, – ответил робот.

– И как… дела?

– Как сажа бела.

– А ты… это… ну…

– Чего изволите?

– Ты… кто?

– Я робот Егорр.

Петруша поднял руку, потянулся к роботу, шевеля губами, но вдруг рухнул навзничь и затих. Робот подъехал к нему поближе, опустился на колени, медленно наклонился, взял Петрушу на руки, выпрямился, встал. Поехал в спальню. Петруша спал у него на руках, открыв маленький рот. Робот положил его в разобранную кровать, накрыл одеялом. Снял с головы спящего колпак, поехал в гостиную. Убрал колпак в платяной шкаф. Убрал со стола. Выключил голограммы. Выключил свет. Подъехал к стене. Переключился на спящий режим. Синие глаза его погасли.

Кабак

Питейный дом «Счастливая Московия» на углу Неглинной и Малого Кисельного, принадлежащий крещеному еврею Абраму Ивановичу Мамоне, к восьми часам вечера уж полон разнообразнейшей публики.

Кого только не встретишь здесь! Земские копченые с опальной Трубной улицы и прилежащих переулков, мокрые наемники с трудовой биржи, целовальники из закладных контор Самотеки, учащиеся старших ступеней ремесленного училища № 78, студенты архитектурного института, китайцы с Троицкого рынка, отставные клоуны и акробаты с цирка на Цветном бульваре, спивающиеся актеры из театра Теней, торговки из соседних лавок, бульварные проститутки, наутилусы, палачи, глупенькие, сбитеньщики, калашники и просто пьяницы.

Необъятный, задымленный, всегда пропахший водочным перегаром, пивом, вяленой рыбой и человеческими испарениями подвальный зал кабака строго поделен на сословные и деловые зоны: здесь, например, у исписанной занозистыми стихами и облепленной живыми картинками бетонной колонны шумят студенты с ремесленниками, чуть поодаль «сосут пивко с прицепом» цирковые, под навесом из светящегося живородящего волокна гужуются говорливые китайцы, в углу возле обшарпанного кондиционера «опрокидывают» рябиновую хохотливые торговки, отстоявшие в лавках свою смену, рядом с ними выпивают сбитеньщики, калашники, разносчики дешевой еды, в узком «тамбуре» пропускают по рюмочке клюковки перед выходом на бульвар ярко накрашенные проститутки, а в самом дальнем углу, за четырьмя столами, навсегда сдвинутыми и скрепленными (с

разрешения самого Мамоны) стальными скобами, степенно восседают за стаканом «кровавой Маши» местные палачи.

Палаческий стол особенный в мамоновском кабаке: за него никто, кроме палача или подпалачника, сесть права не имеет. Посетители это знают, и даже по пятницам, когда кабак набивается битком, стол палачей может стоять пустым, и даже самый пьяный сбитеньщик со своей торговкой из «Страны Муравии» не рискнет за ним пристроиться.

Сейчас за палаческим столом сидят шестеро: палачи Матвей Самопал-Трубников, Юзя Лубянский, Шка Иванов и ихние подпалачники – Ванька, Соболь и Мишаня. Самопал-Трубников сечет на Трубной площади, Юзя – на Лубянской, Шка Иванов – далековато отсюда, на Пятницкой. Самый старший и опытный среди них – Матвей. Сечет он уже девятый год и пересек, по его словам, без малого восемьдесят тысяч жоп. Осанист Матвей, широкоплеч, окладист бородою. Как выпьет пару стаканов «Машеньки», так сразу хвалиться горазд.

– Кого я токмо не сек, – степенно басит он, прихлебывая из стакана. – Опальных князей Солодилиных, четверых генералов из генштаба, председателя Умной Палаты, сестер-графинь Ворониных за растление малолетнего князя Долгорукова, государева скотника Миронова за преступное равнодушие к животным. Почитай, сто столбовых жоп в год через кнут пропускаю.

Матвей из всех трех палачей самый убоистый, он кнутом сечет. К своему кнуту относится уважительно, часто повторяя пословицу любимую: «кнут не архангел, души не вынет, а правду скажет». Юзя Лубянский и Шка Иванов палачи легкие, они розгой соленой государево Слово и Дело на задницах подданных запечатлевают. Их присказка любимая: «розга ум вострит да дух бодрит». Помоложе они Матвея, любят авторитетного палача подкольнуть-высмеять.

– А что, Матюша, не слепят тебе глаза жопы сиятельные? – спрашивает Шка Иванов, а сам сквозь очки круглые Юзе подмигивает.

– Не боись, не ослепну. Зато руку, как вы, не вывихну. Редко машу, да метко. Мой замах десяти ваших стоит.

– Так с тебя и спросу больше, и задняя обида на тебя крепче! – улыбается Юзя. – А мы что – помахали да и разошлись. И народ простой на нас не серчает. Не столбовые жопы сечены, чай!

– И нам, и жопам одно главное – побыстрей! – вставляет Соболь.

– Жопа жопе – рознь, – не соглашается Матвей. – Иную жопу отсечешь – словно причастишься.

– А на иную – и плюнуть жаль, – кивает Шка Иванов. – Мало жоп достойных осталось, братцы.

– Достойные жопочки в женских гимназиумах обитают, – хитро улыбается подпалачник Мишаня. – Опанки, опаньки по девичьей попоньке! Отсечешь пяток – душой помолодеешь.

– Дело свое честно вершить надобно, без корысти, понял? – поучает его Матвей.

– Как не понять! – лукаво усмехается Мишаня, пальцами «кавычки» делая.

– Без интереса токмо в лагерях секут, – возражает Юзя. – Я не робот, чтоб без любви дело государево вершить. Надобно и розги любить, и жопы. Тогда противоречия в душе не будет.

– Я свой кнут люблю, кто спорит? – оглаживает бороду Матвей. – Но люблю непорочно.

– Мы, Матюша, розги тоже непорочно любим, – рассуждает Юзя. – Среди нас садистов нет.

– Кнут и розга – яко альфа и омега, – вставляет Ванька.

– У кнута своя метафизика, а у розги своя… – прихлебывает из стакана Шка Иванов.