Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Сорокин Владимир Георгиевич

– Ёбти-двадцать шесть! Ёбти-двадцать семь! Ёбти-двадцать восемь!

Лицо Савоськи покраснело, он щерился уже из последних сил, зубы скрежетали, короткие слипшиеся вихры на голове дрожали.

– Держись, держись, – подбадривал его Слонов.

– Ёбти-тридцать! – отчеканил Савоська и улыбку сдуло с его лица.

Он обмяк, ноги расслабленно пошевелились. Конвойные отстегнули его. Савоська, не торопясь встал, подхватив исподние со штанами, показал иссеченный зад конвою:

– Вот вам и картина Репина, а?

– Заключенный,

встаньте на место, – спокойно ответил широкоскулый конвойный из-под войлочной шапки.

Савоська, застегиваясь, подошел к бригаде.

– Молодцом! – шлепнул его бригадир по спине.

Матюха, отшвырнув использованную розгу, привычно и недолго потряс правой рукой, давая ей отдохнуть, потом сунул ее в узкое горло бидона, выхватил новую розгу, взмахнул. Соленые капли разлетелись, сверкая на солнце.

– Господи, укрепи… – пробормотал Петров, втягивая белобрысую голову свою в широкие, по-бабьи пухлые плечи.

Салман сплюнул и решительно пошел к «танюше», на ходу развязывая веревку на штанах. Конвойные приняли его, уложили, пристегнули. Плоский, смуглый и волосатый зад Салмана тоже имел отметины. Но не такие густые, как у Савоськи.

– Бисмилле рахмон рахим… – забормотал Салман и отвернулся от стоящей бригады.

Матюха примерился и вытянул его по ягодицам. Салман зарычал.

– Держись, джигит! – крикнул Подкова с полуулыбкой.

Палач сек Салмана так же быстро, легко, но без спешки, как и Савоську. Чеченец рычал, но не вздрагивал от ударов. Худое, жилистое тело его словно влипло в «танюшу», сросшись с ней. На каждый свист и удар розги Салман отвечал рычанием. Рыча, он смотрел на сопки.

– Вот так! – Сан Саныч одобрительно почесывал заросший седой щетиной подбородок.

– Салмана розгой не пробьешь, – хмуро смотрел Бочаров.

– Копченый, а как же… – кивнул Савоська. Шесть коршунов, плавно паря и зависая в глубоком безоблачном небе, пролетели над Стеной из России в Китай.

Рычание Салмана не становилось сильнее или злобнее, он сопровождал им каждый удар, совсем не двигаясь на «танюше». Матюха завершил порку и швырнул розгу за спину. Салмана отстегнули, он встал, подбирая штаны и злобно бормоча по-чеченски.

Все глянули на Петрова. Он вздрогнул, словно его сразу все ударили, и обреченно поволок свое грузное тело к «танюше».

– Не бзди, Петруччо, у Матюхи рука легкая! – успокоил его Савоська.

– Матюх, ты бы устал немного, а? – зло усмехнулся Сан Саныч.

– Заключенные, отставить разговоры, – сказал конвойный.

Петров, втянув белобрысую голову в плечи, шел так, словно нес на плечах корзину с пеноблоками. Матюха ждал, облизывая вспотевшие губы, держа розгу у ноги.

Петров сел на «танюшу», неловко завалился на бок, словно на нижнюю полку поезда дальнего следования, вытянул толстые ноги и стал переворачиваться на живот.

– Ложись, чего барахтаешься, – конвойный схватил его руку, пристегнул.

Другой пристегивал широкие щиколотки ног.

– А

штаны? – недовольно прищурился Матюха. – Я спускать должен?

Кряхтя, повернув белое лицо набок, Петров непристегнутой рукой залез себе под живот, развязал веревку и, извиваясь тюленьим телом, с трудом стал приспускать штаны и исподние. Матюха недовольно сдернул их вниз, засучил синюю майку Петрова. Белый большой зад Петрова тоже был сечен, но не так часто, как у Савоськи и Салмана.

И не успел Матюха замахнуться розгой, как Петров завыл в «танюшу»:

– Винова-а-а-ат! Ох, винова-а-а-ат!

Матюха звучно вытянул черной розгой по этому большому, белому и круглому заду. Зад вздрогнул, но его хозяин остался неподвижен, влипнув лицом в зеленую, горячую от солнца металлокерамику подголовника:

– Винова-а-а-ат! Ох и винова-а-а-ат!

– Да не виноват ты, ёб твою… – пробормотал Подкова.

Один конвойный погрозил ему пальцем. Другой смотрел на вздрагивающий от ударов зад.

– Винова-а-ат! Ох я и винова-а-а-ат! – выл Петров.

Матюху же его покаяние не задобрило, а судя по всему, разозлило: он стал сечь реже, но сильнее, задерживая руку наверху, как бы примеряясь к каждому удару, а потом нанося удар с сильным оттягом. Петров засучил толстыми ногами, зад его затрясся, как тесто:

– Ну винова-а-а-ат! Ну же и винова-а-а-ат!! – вопил он в подголовник так, что белая шея его быстро порозовела, потом покраснела. Выгоревшие, коротко постриженные русые волосы его дрожали на затылке мелкой дрожью.

– Чувствительный Петруччо наш, – пробормотал Сан Саныч и глянул в небо.

Шесть коршунов, полетав за Великой Русской Стеной на китайской территории, разделились: четверо остались парить там же, а двое, попискивая и вяло атакуя друг друга, вернулись в Россию.

Когда ударов стало больше двадцати, Петров сменил покаянную тему:

– Отцы-ы-ы-ы наши! Отцы-ы-ы-ы-ы наши! Отцы-ы-ы-ы-ы!!

– Ссать хочет, – уверенно закивал некрасивой головой глуповатый Санек.

Ноги Петрова ерзали, затылок мелко трясся, голова все сильнее упиралась в подголовник, расплющивая лицо, но полновесно вздрагивал только зад. Лиловые полосы от первых ударов стали перекрещиваться красными, более сильными, солнце сверкало в мельчайших капельках пота, выступивших на этом белом заду.

На последних ударах Петров уже ревел маралом, слова было трудно разобрать. Он явно раздражал Матюху, вкладывавшегося в удары все сильнее и сильнее. На двадцать восьмом ударе розга переломилась.

– Тьфу, мясо… – плюнул Матюха на зад Петрова, швырнул обломок за спину и, морщась, потряс правой рукой.

Петров же все ревел, тряся вспотевшим красным затылком. Конвойные отстегнули его. Он вмиг успокоился, перевалился с «танюши» на землю, приподнялся и, подхватив штаны, побежал к бригаде. Матюха завинтил свой бидон, кивнул конвойным. Они собрали «танюшу». Матюха быстро и хмуро глянул на бригаду: