Норвежская новелла XIX–XX веков
Шрифт:
И мы тоже будем там, ты и я. Но я больше не буду болеть и харкать кровью, и мне не придется работать ради куска хлеба. Нет, я буду рослая и сильная, и мне не придется стыдиться твоих ласк. А ты будешь сидеть со мной и рассказывать мне обо всем, что думал и видел, и грохот экипажей не будет мешать нам, и под пляску северного сияния нас убаюкает шум водопада.
Это случилось около двух часов ночи. Я услышал, как она шевелится. Я не мог говорить, меня охватил какой-то смутный страх.
Она встала, шатаясь, с кровати. Медленно,
Затем она подошла к тому месту, где я лежал. И легла рядом со мной. Ее волосы чуть касались моего лица. Я судорожно сжимал веки.
Она долго лежала так. В конце концов я не мог больше этого вынести. Я прошептал:
— Лив!
Она не отвечала. Я обнял ее и взглянул ей в глаза. И увидал в полумраке, что они погасли.
Я обвил рукой ее шею. А земной шар вертелся по-прежнему. Люди продолжали спать.
Я снова одинок, еще больше, чем прежде.
Я брожу как лунатик. Вокруг меня ходят люди, но они точно тени потустороннего мира.
Мне бы надо уехать. Но что-то удерживает меня — эти улицы, эти дома, эти фонари, — и вместо того чтобы уехать, я все хожу среди них взад-вперед. Я пристально смотрю на все окружающее, словно у всех этих улиц, домов, фонарей есть человеческие глаза. Неужели кто-то ходит за мной следом?
Мне нравятся мосты на окраинах. Я прихожу туда, не замечая, куда иду, до тех пор, пока не останавливаюсь у какого-нибудь моста, и стою там часами. Внезапно меня осеняет, что я смотрю на лодку, привязанную внизу у берега, или на дерево, которое склоняется к воде. А бывает и так, что я внезапно замечаю небесный свод, месяц, который скользит по небу, или дуновение ветерка, который проносится над моей головой. Иногда какой-нибудь случайный прохожий так странно смотрит мне в глаза!
Мне кажется, будто я живу в рабочем квартале на окраине. Там постоянно встречаешь опущенные головы с глубоко запавшими глазами и выступающими скулами; люди эти живут и умирают под камнями, подобно боящимся света жукам, слоникам пихтовым. Я чувствую, что эти люди мне сродни.
На бульварах я заболеваю. Пышные груди, гордо поднятые головы, платья, колышущиеся на соблазнительных бедрах, улыбки — все это такое кричащее! Поцелуи, заздравные тосты, красота дам, прикосновения ласковых мужских рук в манящей темноте экипажей, звуки поцелуев за портьерами, застольный обряд, когда пьют на брудершафт, поднимая бокал скверного вина, выразительные рукопожатия льстивых друзей — о, как все это удушающе отвратительно! Немой, застывший плач сжимает мне горло; человеческие радости подобны женщине легкого поведения, отравляющей воздух запахом своих дешевых духов.
Да, я должен уйти далеко-далеко, туда, где к небу возносится лишь дыхание земли и моря.
Да, я должен уйти. Я должен сделать это как можно незаметней. Я должен уйти как можно дальше от трамваев, асфальтированных улиц и театров. Потому что есть на свете нечто, что я должен узнать.
А
Когда же совсем утихнут все эти режущие слух звуки, когда меня забудут и забудусь я сам, быть может, истина явится мне вновь и душа моя пробудится от сна?
Ханс Онрюд
Заморозки
Долгий хриплый крик лисицы пронесся над низиной Лангмюрен возле хутора Мельбё.
— Гав-гав-гав-ав!
Пес Бурман выскочил из-под печки, так что зола поднялась столбом, опрометью бросился к двери, ударился головой о косяк и залился оглушительным лаем:
— Гав-гав-га…ав!
— Замолчи ты, псина окаянная!
Симен Мельбё проснулся и тяжело повернулся на другой бок — даже кровать заскрипела.
— Гав-га…ав!
— Да замолчишь ли ты!
Теперь и Берта проснулась.
— Господи Иисусе, что это стряслось? Чего это Бурман-то лает?
— Видно, услыхал что.
— Гав-гав!
— Встань-ка да выпусти его! Может, бродяга какой шатается.
Симен встал с постели и отворил дверь. Не переставая лаять, Бурман стремглав помчался на горушку под окнами и уселся на свое излюбленное место. Сначала он лаял грозным басом, но постепенно перешел на спокойный, безобидный лай, который звенел над долиной, нарушая тишину раннего звездного осеннего утра.
Симен окончательно проснулся и стоял, глядя в окно.
Была предрассветная пора, звезды уже начинали блекнуть, очертания ближайших предметов выступали из серого полумрака.
Но Лангмюрен еще нельзя было различить, дно долины лежало в темноте, а может, его скрывал густой туман.
— Никак распогодилось? — спросила Берта.
— Небо ясное, только не видать, поднимается ли туман.
— Утро-то погожее будет?
Симен еще раз бросил взгляд в окно.
— Похоже, что так, — сказал он, довольный, почесал бок и опять завалился на кровать под овчину.
Немного погодя Берта сказала вздыхая:
— Как-то там у меня телята!
— А чего им делается, гостят себе у ленсмана!
— Экая досада, что у вас с Улой Нербё вышло такое!
— Нечего ему было козни строить.
— Только бы он в суд на тебя не подал!
— Пускай себе подает, ничего у него не выйдет! Да я и не боюсь, пусть хоть в верховный подаст. Окочурится, покуда до суда дойдет. Замерзнет сейчас земля-то на Лангмюрене, а я не дам ему на своем участке ни единой веточки сжечь.
Они замолчали. Симен лежал и думал. Он все тревожился за погоду. Хорошо бы — трескучий мороз с сиверком.
Стало совсем тихо. Тишину нарушал только размеренный лай Бурмана да тиканье ходиков.