Носорог для Папы Римского
Шрифт:
Сальвестро сочувственно кивал.
— Возможно, вы понимаете, — продолжил Лукулло более спокойно. — И возможно, моя жена действительно меня любит, а мои друзья действительно живут только для того, чтобы со мною пить. Но возможно, что все вы просто соглашаетесь со мной, с Лукулло, самым приятнымчеловеком в Риме, с которым невозможно не согласиться. Откуда я могу знать? — Лукулло ненадолго умолк. — Так или иначе, — заговорил он снова, встряхнувшись, — все это очень мрачно, хотя, как заметил ваш друг, есть и проблески солнечного света. — (На лице у Бернардо изобразилось непонимание.) — Собаки, — напомнил ему Лукулло.
Бернардо пожал плечами. Последовала
— А ваша манера вести дела… — рискнул предположить Сальвестро. — Здесь это, должно быть, очень помогает.
— Деньги? Что такое деньги, как не всеобщее согласие? Серебро — хороший металл, с этим согласен каждый. Но если бы никто с этим не соглашался, разве был бы он столь же хорошим? Возможно, сегодня серебро более привлекательно в Венеции, или в портах Ганзы, или в Константинополе. Сколько дукатов дают за динар? Сколько динаров в рейхсталере? Скудо, цехины, гульдены, гроши… Их мелкие ссоры вызывают такой шум, что мир не в силах его переносить, а мы, bancherotti, наживаем свои состояния на улаживании этих ссор. С тех пор как Адам прикрылся фиговым листком, наши печали и радости связаны с деньгами. Если не соглашаться насчет денег, тогда насчет чего можно вообще согласиться? Деньги — самая бесспорная вещь в мире.
Как лучник, уверенный в себе, переводит взгляд на колчан и не следит за неумолимым полетом стрелы к цели, так и Лукулло, завершив свой маленький монолог, отвернулся в сторону. Сальвестро, конечно же, согласно закивал, поняв все сказанное лишь в самых общих чертах, но убежденный, что так оно и есть. Лукулло тяжело вздохнул. Бернардо молчал.
«Сломанное колесо» заполнялось народом. Нескольких человек, вошедших тем же путем, что и Сальвестро с Бернардо, точно так же встретили настороженным молчанием. Однако гораздо чаще распахивалась дверь в противоположной стене. За ней виднелись ступени, по которым поднимались или спускались мужчины со своими спутницами: молодые, с маслянистой кожей, эти женщины были наряжены в атласные или муслиновые платья кричащих расцветок. Появились двое юношей с подносами, уставленными едой и напитками, — они прошли в занавешенный дверной проем рядом с задней дверью. Потом заговорил Бернардо.
— Нет, это не так, — сказал он.
Лукулло обернулся на него с изумлением. Лицо его, не привыкшее выражать подобные чувства, приняло какой-то странный вид. Тогда, словно бы из сочувствия, задвигалось лицо Бернардо. Сначала лоб его пошел горизонтальными складками, затем — вертикальными, нижняя челюсть стала выпячиваться, а глаза, сузившись, уставились в точку, разве что на дюйм отстоявшую от кончика его носа. На лице Сальвестро отобразилось такое же удивление, что и на лице Лукулло. Оба они наблюдали за тем, как челюсть Бернардо приступила к работе — щеки при этом искривились, и за ними перекатывались желваки, словно двое здоровяков боролись за единоличное обладание его ротовой полостью. Адамово яблоко ходило то вверх, то вниз — сначала неспешно, затем все быстрее. Бернардо легонько жевал свой язык. Ошеломленный Сальвестро стал понемногу привыкать, осознавая, что происходит. «Да ведь он думает», — пришла мысль. Потом Бернардо снова заговорил.
— Деньги, — сказал он. — Они не бесспорны. Они совсем не бесспорны, потому что… — Последовала пауза, лицо его напряглось в последнем усилии — отчасти глотательном, отчасти спазматическом, лоб разгладился, челюсть втянулась, а оба здоровяка, кувыркаясь, полетели вниз по пищеводу. — Потому что их всегда не хватает.
Часом позже — нет, двумя, тремя часами — Сальвестро, сидя на краю кровати и снова натягивая рубашку, размышлял о реакции Лукулло. Когда женщина у него за спиной перевернулась на бок, он почувствовал легкое колыхание кровати. Снизу доносился приглушенный шум хлопающих дверей и повышенных голосов. На его взгляд, реакция эта была опрометчивой. Опрометчивой
Лукулло, выслушав возражение, выпрямился на своей скамье, как жердь, и несколько секунд не произносил ни слова, лишь недоверчиво глядя на Бернардо через стол. Но потом он медленно поднялся на ноги, и Сальвестро, даже до того, как Лукулло открыл рот, ощутил исходящие от него волны, что накатывались на комнату и на мгновение затопили ее всю: волны добродушия, веселья, огромного и всепоглощающего счастья. Когда же Лукулло заговорил, требуя выпивки и еще еды, дабы отпраздновать сделку, то Сальвестро показалось, что свет в их углу сделался ярче, сияя на лицах обернувшихся к ним людей, тоже требовавших еды и выпивки, чтобы принять участие в торжественном событии.
— В бочке, вы говорите?
Восхищенное лицо Лукулло притягивало остальных завсегдатаев трактира, словно маяк, — они, охваченные возбуждением, удивленно трясли головами и вторили его восклицаниям, пока Сальвестро и Бернардо потчевали его рассказом о своем путешествии в Винету. Обшарпанные и оборванные, особенно по контрасту с Лукулло, завсегдатаи «Сломанного колеса» пялились на них из соседних кабинок, теснились на табуретах, приставленных к концу их стола, толпились сзади и все как один кивали вместе с Лукулло.
— И там вы раздобыли эти ножны, как я понимаю.
Лукулло, казалось, затаил дыхание, страстно желая услышать больше, и все остальные клиенты, в подражание ему, затаили дыхание, и Сальвестро услышал свой собственный голос — да, мол, так оно и было, — в то же время недоумевая, как можно подобрать что-либо со дна моря, сидя в закрытой бочке. Тогда Бернардо заявил:
— Да нет, в общем-то. Понимаете, он же был в бочке…
При подобных поправках Лукулло неизменно вскидывал в восторге руки и восклицал: «Этот говорит то, что думает!» или: «Да так все и было, конечно!». Он предложил тост «за искателей приключений», и все в «Сломанном колесе» единым духом выпили за их здоровье. Прибывала еда, горшки с горячим супом, чтобы размягчить сухомятку, плоский хлеб — лучшее, что мог предложить этот трактир. Непрерывной чередой заказывались кувшины пива и кубки крепкого вина, но, даже кивая и улыбаясь вместе со всеми, Сальвестро чувствовал некое другое настроение, скрытое за всеобщим весельем. Беседа текла непринужденно, но лишь тогда, когда говорил Лукулло; если же он замолкал, то его «придворными» овладевала смутная паника, которую они заглушали выпивкой. Лица вокруг него сияли и блистали возбуждением Лукулло, да и его собственным, как заметил Сальвестро в какой-то момент, спрашивая себя, чувствуют ли другие это «нечто», скрытое за их искусственным возбуждением? Да, в комнате царили веселье и добродушие, но под ними простирались неизмеримые глубины чего-то совершенно иного. Под ними простиралась зияющая пустота, и порождал ее тоже Лукулло.
(Его размышления перебил женский вопль из-за стены. За ним раздался еще один, потом — несколько глухих стонов. По другую сторону перегородки послышались ритмичные удары. Кровать, подумал он. Эти звуки заставили девицу подняться, и она обхватила ухо ладонью, прислушиваясь.
— Это Анджелика. Твой друг, должно быть… — Она не договорила.)
— Что, в «Посохе паломника»?! — возмутился Лукулло. — Вы хотите сказать, что остановились в «Палке», самой дрянной ночлежке во всем городе? Оставайтесь у меня!
Сальвестро уже готов был согласиться, подталкиваемый слушателями, — те настаивали на том, что отказываться глупо, что это прекрасное предложение, что надо сказать да, да, да…
— Нет, — сказал Бернардо, и Сальвестро почувствовал тогда, что гложущее его глубоко внутри беспокойство временно унялось. — Мы не можем. Нам надо остаться с монахами.
Секунду-другую казалось, что Лукулло станет протестовать, но он только всплеснул руками и воскликнул: