Ностальящее. Собрание наблюдений
Шрифт:
Что шумит, так это балтийский ветер. Не просто шумит, а шумит со вкусом: воет, завывает в окнах, злится, выдувает, лезет в каждую щель, гремит всем, что ему под Руку попадется, мешает жить и работать, не только спать, путает мысли, бьет по сосудам, срывает капюшон и расстегивает куртку, со скрипом раскачивает безлиственные сучья старого дерева ростом в хороших три этажа, похожего на мировое древо — мифический ясень Иггдрасиль. Средневековая стена (светло-серого, пепельного камня) с башнями, которой окружен город, во вмятинах и щелях — туда проникал этот вездесущий и мощный ветер, выдувал песчинки и крошки, выскребал все. Звук ветра — самое настойчивое напоминание острову о том, где он находится, куда он брошен: в стихию, вернее, в стихии. Здесь быстро становится понятно, почему древние скандинавы, обожествляя окружающий мир, целокупно определяли природу: земля, где живут люди, — Мидгард,
После того как ветер прекращается (а кажется, что он, как живое существо, перелетает куда-то), становится особенно тихо.
И в этой тишине слышнее размеренный звон церковных колоколов — каждые полчаса, каждый час, а в восемь утра да в полдень — с перезвоном, с музыкой. Особо чуткие и нервные писатели и переводчики просыпаются ни свет ни заря — а кто и засыпает с трудом: колокольня-то высокая, но под горой, а дом наш стоит как раз наверху, над городом, почти вровень с колоколами. Однако колокольный звук тем хорош, что только подчеркивает тишину острова. После звона колоколов тишина сильнее, отчетливее, я бы сказала — звучнее. Особенно звучной была тишина пасхальной лютеранской ночи, холодной и ясной, полнозвездной, когда я вышла из храма, где в сдержанной и строгой пасхальной службе звучали орган и не согласное хоровое пение, а ясное и сухое перебирание четких звуков. Накануне, в субботу днем, я тоже зашла в собор — рыдал орган, на Богоматерь с младенцем была накинута черная траурная вуаль, а при входе, на пюпитре, записка крупными буквами наискосок: пока Христос в могиле, церковь мертва.
Тишина звучнее, если идешь по городу внутри стены, топаешь, цокаешь по вымощенной мостовой — при вечернем освещении, при косых лучах заходящего солнца, когда каждая плоскость, будь то розовая стена домика плотно прижатыми к ней, ищущими защиты от ветра стеблями шиповника, на котором только еще начинают лопаться почки, а под ним уже цветут анютины глазки, желтые нарциссы, а где и гиацинты, окно, затейливо украшенное деревянными птицами на тонких длинных ножках, обязательными лампами-фонариками, цветочными горшками, подсвечены — и оттого и цвет, и контуры предметов интенсивнее. Кажется, что интенсивнее становятся и звуки — и, в ответ, медленная тишина, повисающая между ними.
Какие звуки еще я слышала? Толстый и низкий гудок парома при отплытии. Самым настойчивым был звук… тракторообразного оранжевого уборщика-мойщика, который собирал мусор, мыл и выскребал булыжник вокруг дома чуть ли не половину рабочего дня.
Звуки природы только яснее и глубже делали тишину. Звук лебединых крыльев, полета стаи лебедей-сванов, — гудящий шелковый шум, растворяющийся в дымчато-сизом небе, мерцающем море, при закате. Это было так прекрасно, что даже слишком. Низко летела вдоль берега и стая серых диких гусей, и я близко видела их вытянутые длинные шеи, крупные клювы, даже — блестящие глаза. Шум крыльев был ровный, ясный, тоже шелковый, как будто птицы пели в полете. Чайки кричали, иногда — истошно. Самые элегантные птички среди чаек — черно-белые с оранжевыми длинными клювиками, быстро бегающие по прибрежной гальке, — молчали. Утки — перекрякивались, утки разные, пестрые, серые, коричневые, черно-белые, а утки-поганки — с хохолком на макушке. Крики, чуть ли не до драки, из-за пары — и территории, места для гнезда. Птичий шум и гам вдоль моря, птичий базар — а воспитанные готландские собаки на птиц не поворачивают головы, не косят глазом, не то что не гоняются — не лают, что само собой разумеется.
Городской стеной от моря защищен Ботанический сад. В нем — особая тишина, которую подчеркивает уже не плеск балтийской волны, а журчание искусственного, может быть, ручейка, истекающего из искусственной ракушки, похожей скорее на темно-серый таз, в котором стоит темно-серого цвета обнаженная дама, скорее неандертальского типа, вечно глядящая на море. В Ботаническом саду птицы другие, те, что не кричат, а поют столь замечательно, что следует приходить сюда ежедневно, Усаживаться на скамью с видом на расцветающую магнолию и слушать. Это и есть — тишина Висбю.
Еще о прозрачности
Абсолютно прозрачный воздух в сочетании с прозрачной водой. Прозрачность — одно из главных качеств здешней реальности-нереальности.
Нет никакого смога, потому что производства либо отдалены от Висбю, либо вообще исключены. Пыль я видела
Мы с переводчицей из Германии Верой Штуц-Бисицки иногда, в особо солнечные дни, прогуливались после ланча к порту — там веселый шведский народ покупает себе мороженое и сидит за столиками на воздухе. Мы назвали это место своей «италией». Странное дело, но почему-то после всех красот природы людям хочется поглазеть и на успехи цивилизации — как будто они ревниво сравнивают: вот что смог сделать великий Господь, а вот что скромные работяги делают своими руками. Шведы, шведки и шведские дети греются на солнышке, как кошки, и поглощают мороженое фирмы «Мовенпик» на выбор: фисташковое, ореховое, малиновое, черносмородиновое, шоколадное, крем-брюле, алычовое, дынное, персиковое, кокосовое… все сорта не вспомню. И сидят они, а напротив сгружаются-загружаются платформы, с которых и несутся облака редчайшей для здешней местности пыли. Вот они, привычки цивилизации, — зачем-то людям нужно услышать в порту шум бесперебойно работающих машин и подышать этой пылью!
Прозрачность — рукотворная и нерукотворная. Нерукотворная — воздух, ветер, волна, всего этого здесь с избытком. Прозрачность деревьев — потому что в апреле еще не появились листья. Деревья и кусты демонстрируют безупречного изящества скелеты и скелетики. Сквозь них видно все — и берег, и волны, и небо в птицах. Прозрачное сквозит меж ветвей, и деревья сами стоят как образы деревьев, воображение дорисовывает их существование здесь, на берегу, в лиственной зрелости. Пока нет листьев, не угадать и породу. Прозрачность деревьев удивительно хороша — сквозь их изящество на просвет видна архитектура, которую вскоре, через неделю- другую, зальет зеленью. Сейчас же прозрачная хрупкость кустов и деревьев поддержана пробивающимися прямо из яркой щеточки расстилающихся газонов цветами — нарциссами, крокусами, тюльпанами, анютиными глазками. Лепестки просвечивают на солнце — доминируют желтый и голубой, два цвета шведского флага. У шведского короля 30 апреля как раз день рождения — шведы отмечают, в том числе и цветами, национальный праздник.
Праздников в Швеции не так много, как у нас. Вернувшись, я угодила просто-таки в праздничный переплет: сначала наша православная Пасха, потом 1 Мая, со всеми окружающими днями, которое плавно перетекло (с остановкой на праздничную и сверхпышную, на мой взгляд, кичево-безвкусную — чрезмерность золота, ковров, колоколов и т. д. — инаугурацию президента) в День Победы… В общем, как ни крути, а две недели отдай. Гуляем — все. Столь затянувшиеся каникулы происходят, наверное, оттого, что мы — в сравнении со шведами, которые отдыхают намного меньше, — очень хорошо живем. У нас библиотекарь в провинции получает уж никак не больше 400 рублей в месяц, а у них, на Готланде, две с половиной тысячи долларов.
У шведов национальным праздником стало вручение Нобелевских премий — за ним пристально следят ТВ, газеты и сами, разумеется, шведы; в нем участвует не только королевская семья, но и вся элита Швеции; оно растягивается на целую «нобелевскую неделю», потому что каждый день (в течение семи) происходит что-то важное: лауреаты произносят свои знаменитые нобелевские речи в отдельные дни на особых приемах.
Но так уж случилось, что «нобелевская неделя» в начале декабря (Нобель умер 11-го, и пик торжественной церемонии приходится на день его памяти) совпадает с предрождественскими праздниками, в течение декабря подробно и со вкусом отмечаемыми в Швеции. Особенно хорош праздник Святой Лючии, в сумерки разгоняющей мрак: из тьмы появляется хор девушек, одетых в холщовые длинные платья, с золочеными обручами- подсвечниками на головах, а на обручах зажжены мерцающие золотым огнем тонкие свечи.
Вообще вся «нобелевская неделя», с ее встречами, ланчами, обсуждениями, речами, выступлениями, церемонией вручения, королевским приемом в стокгольмской красного кирпича ратуше, застольем на тысячу с лишним гостей, требует особого и подробного рассказа: в другой раз, сейчас вернемся к прозрачности.
Прозрачность — закон жизни в Швеции. Кто, как говорится, нарушил — всем видно и заметно. Шведский король, будучи за рулем, превысил скорость на шоссе в аэропорт (сам! за рулем! король! без шофера! Ничего мой бедный разум, ежедневно наблюдающий пролеты на дикой скорости огромных кортежей роскошных автомобилей, в одном из которых сидит кто-нибудь из «начальства», городского или государственного, по Кутузовскому проспекту, не понимает). Нарушил — в Дании. Опаздывал в аэропорт — встретить дочку, будущую королеву Викторию. Так он извинился публично перед народом (в данном конкретном случае — датским). Вот она, прозрачность и ясность: не только в поступках, но и в проступках.