Ностальящее. Собрание наблюдений
Шрифт:
Мы вроде финнов.
А китайцы — целуются вовсю на улицах, как французы.
У музея, в дождь, под навесом, видела двоих почище роденовского «Поцелуя».
В самолете все спят.
Мы летим через Пекин, Хабаровск, Новокузнецк, Новосибирск, кажется, Сыктывкар… В общем, через города, где я никогда не бывала.
Ну кто же расскажет, как я сушила туфли под кондиционером?
Кто расскажет, как сушила платье после тропического ливня?
И кто — чем пахла трава и хвоя?
Белый играет в подземном переходе (между станцией метро и станцией парома) на флейте. Тонкий, изящный, рыжий англосаксонский цветок.
Не подают. Почти.
Белый
Пожилой китаец играет — на следующий день — на месте белого, играет на китайском музыкальном инструменте вроде лютни.
Нищие трясут денежками в коробочке, чтобы был стук.
Так же трясут палочками в стакане (из бамбука?) молящиеся в храме.
Женщина средних лет, в белых шелках, на коленях в храме. Долго стоит на расстеленном аккуратно коврике. Деловито встала, отряхнулась, пошла к алтарю.
Где они, китайские боги?
Как, с каким ужасом они взирают на разделенный Китай?
И как много я не успела: не успела съездить на острова; сходить в Музей чаепития… увидеть здание французской миссии и англиканского собора середины XIX века…
Да, европейская старина здесь особая. Кончается на XIX веке.
А китайская… Этого вообще нам не постичь.
Такой вот город. В самом центре — лавочки; жизнь кипит; здесь же бездомные спят на улице на раскладушках, ребенок с совсем взрослым, тоскливым взглядом.
Последний гонконгец — шофер такси, молодой человек с прелестной улыбкой, услужливый, но с полным чувством собственного достоинства. Доставил меня в аэропорт — по дороге, в тоннеле (огромном, внутри горы Виктории прорытом, платном), ехал за грузовиком, весь извелся.
Совсем как наши водилы.
Свои колоссальные небоскребы гонконгцы возводят практически вручную, без кранов, при помощи длинных бамбуковых палок — их «леса». Как это у них получается, ума не приложу.
Дороги, развязки на дорогах — фантастические.
Гонконг — открытый город!
Такси носит гордое название «Золотая стрела». «О «Серебряной звезде» я уже говорила, — есть еще и «Мерцающая», есть и «Жемчужина Востока» и т. д. и т. п. Они «ометафоривают» даже совсем, казалось бы, бездушные механизмы; так им удобнее.
В Индии грузовикам (кабинам) пририсовывают глаза (огромные, бычьи); верх кабины украшают орнаментом, и едет не просто какой-то обычный грузовик, каких миллионы, подумаешь, — а особое существо. А в Гонконге и трамваи все разрисованы, правда рекламой, но как- то тоже очень забавно, «восточно». С трамваями я чуть с ума не сошла; вижу, едет № 5, потом, за ним — 126, 137, 15, 10, 200 и т. д. Всю неделю я боялась к ним приближаться, думала — запутаюсь в маршрутах. А маршрут оказался один, как в Женеве, по которой курсирует (всего один маршрут) трамвай, почему-то носящий № 12-й! Потому, что раньше их (маршрутов) в Женеве было много, потом все вымерли за ненадобностью, а 12-й остался, чего уж его переименовывать!
Этого уже не будет никогда.
Ни огромного никелированного, ведерного чайника, который я кипятила по утрам; ни университетского автобуса, снующего с горы в долину, к станции, и обратно; ни аккуратных студентов-головастиков, птичьим шумом наполняющих японского происхождения автобус; ни неторопливых садовников в круглых огромных соломенных шляпах с замотанным пластиковыми пакетами (от
Ночью накануне отъезда какая-то птаха билась в мое освещенное окно.
Самолет «Петр Чайковский»
— Гонконг — «Петр Чайковский»,
апрель 1992-го
ЦВЕТА ПЕТРОПОЛЯ
Действие света и цвета освободительно.
Вспоминаю «застойных» времен литературные посиделки в еще не сгоревшем питерском Доме литераторов на улице Воинова. Настоящий дворец. Спокойный уют. Особенная, сдержанно-гостеприимная атмосфера, создаваемая ведущими. Обитая малиновым штофом гостиная. Невероятный по красоте, дух захватывающий из венецианских беспереплетных окон вид на Неву. Обсуждается всего один, но чрезвычайно обширный вопрос: существует ли ленинградская литература как таковая. Со своей судьбой, поэтикой, стилем. Московские критики приглашены для «взгляда со стороны». Увлеченная практикой террористических акций по подрыву «секретарских» репутаций, я делю современную русскую литературу на хорошую, настоящую, и плохую, «псевдо», эрзацную, поддельную. И та и другая — есть и в Москве, и в Ленинграде. Поэтому — отдельной «резервации» для питерской литературы не понимаю и не принимаю совершенно искренне. Для меня в прозе Битова, Искандера, Трифонова, В. Попова больше качественно общего, так же как в поэзии Кушнера, Чухонцева.
Я и сейчас остаюсь при мнении, что нет литературы «женской» и «мужской», «московской» или «новосибирской». Но за прошедшие годы не только мне яснее открылось: поэзия и проза, а не только архитектура, изобразительное искусство Северной Пальмиры выделяются в особый анклав внутри русской культуры (замечательно «обрамленный» В.Н. Топоровым в его «Петербургском тексте»). Открылось многое — в том числе и в поиске ответа на мучающий меня вопрос: почему именно так сложилось, что сильнейший поэт конца века (Иосиф Бродский) и один из самых увлекательных прозаиков того же периода (Сергей Довлатов) — чистокровные питерцы? Почему самые сильные кинорежиссеры — Алексей Герман, Александр Сокуров — оттуда же? Что за гений места порождает сию творческую энергию? Особая сила оппозиционности Москве, напряженность от униженности и безусловный факт культурно-психологической компенсации? Или/и к тому же: Петербург — Петроград — Ленинград представляет собою нечто художественно единое, особую историко-культурную эстетическую и литературную, движущуюся и развивающуюся ценность, организм, порождающий свою поэтику, так или иначе воплощаемую через призмы индивидуальных дарований?
Погружаясь в чтение внушительного тома антологии «Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград в русской поэзии» («Лимбус-пресс», СПб., 1999, составление и комментарии Михаила Синельникова), обнаруживаешь, что тексту этому в его поэтической составляющей со всеми его наслоениями — уже 270 лет, если началом считать знаменитую «Петриаду» Антиоха Кантемира с ее энергичным описанием процесса созидания:
Над бреги реки выходят искусством преславным Домы так, что хоть нов град, ничем хуждши давным!