Ностальящее. Собрание наблюдений
Шрифт:
В «Пиковой даме» сюжет аналогичен «Медному всаднику»: живой Германн погибает как личность при столкновении с неживым (призраком графини). При этом живое провоцирует неживое; реальное провоцирует миф — и миф мстит, уничтожая абсолютно реальное и достоверное, «обывательское» начало («устроить» свою жизнь стремятся и Евгений, и Германн). Неживое властно вмешивается в намерения живых, оставляя тайну своего воздействия (и его итог — сумасшествие героя) рационально объясненной, но необъяснимой.
Эпитет «тайная» предупреждает о тайне в самом начале, в эпиграфе к повести: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность». (Здесь и далее в цитатах курсив мой. — Н.И.) О графе Сен-Жермене, открывшем графине тайну трех
Если мы обратимся к другим, не петербургским сочинениям Пушкина, то не обнаружим слоев этого таинственного воздействия. Вероятны и мучительная неразрешимость, и загадочность, и сказочность — но тайна, положенная в основу сюжета, остается главным принципом именно петербургского повествования.
У Гоголя резкая и определенная граница проходит между украинским, южнорусским массивом его творчества («Вечера на хуторе близ Диканьки»), полном сказочности и загадок, и петербургскими повестями — с обязательной и непременной тайной, лежащей в их основе. При этом фантастическое возникает даже на гипертрофированно реальном фоне — в «Шинели», «Носе», «Портрете», «Невском проспекте». Именно петербургское пространство в повестях Гоголя становится явлением мощным и таинственным. На петербургской ночной зимней площади исчезает шинель — как с плеч Акакия Акакиевича, так и с плеч генерала; на петербургской улице, в петербургском храме видит майор Ковалев сбежавший и независимо действующий, далеко обошедший его по чиновничьей иерархии нос.
Особенности петербургской поэтики, сформировавшейся к 40-м годам XIX в., преображаются в «Двойнике» и «Хозяйке», пожалуй самых таинственных сочинениях Достоевского, впрочем, объявленных «реаль- нои» критикои его времени и самыми неудачными — после успеха «Бедных людей», прочитанных и одобренных по разряду социальной проблематики. Достоевский испытал непонимание и отторжение (если не издевку) литературной среды. Нападки концентрировались как раз вокруг болезненной «таинственности» и «непроясненности».
Таинственное мерцание между возможным и невероятным, предполагаемым и реальным, сном и явью, безумием и здравым смыслом (оксюморон «фантастического реализма») определяет атмосферу и петербургских романов Достоевского — «Преступления и наказания», «Идиота», «Подростка».
Поэтика тайны унаследована в сюжетах Анны Ахматовой. Тайна организует не только сюжет, но и самое ткань «Поэмы без героя». В поэтическом мире Ахматовой слово «тайна» и им порожденные образуют одно из основных словарных гнезд.
А я один на свете город знаю И ощупью его во сне найду. И сколько я стихов не написала, И тайный хор их бродит вкруг меня И, может быть, еще когда-нибудь Меня задушит…(«Северные элегии», «Пятая»)
…И мнится,(«Северные элегии», «Первая», Предыстория)
…А сам закат в волнах эфира Такой, что мне не разобрать, Конец ли дня, конец ли мира, Иль тайна тайн во мне опять.(«Земля хотя и не родная…»)
Я сама не из таких, Кто чужим подвластен чарам, Я сама… Но, впрочем, даром Тайн не выдаю своих.(«Хозяйка»)
Мне летние просто невнятны улыбки, И тайны в зиме не найду, Но я наблюдала почти без ошибки Три осени в каждом году.(«Три осени»)
Таинственной невстречи Пустынны торжества, Несказанные речи, Безмолвные слова.(Первая песенка цикла «Шиповник цветет»)
И от наших великолепий Холодочка струится волна, Словно мы на таинственном склепе Чьи-то, вздрогнув, прочли имена.(Из цикла «Шиповник цветет»)
Продолжать цитировать, извлекать из поэтического текста «тайны» Ахматовой можно долго, почти бесконечно — это благодатный материал для отдельного исследования, если не книги. Но предмет моих наблюдений — это продолжающееся, длящееся влияние порождающего петербургского стиля, преодолевающего эпохи и рубежи, переходящего через войны, революции, системы и режимы.
Обращусь к современности, в которой нельзя обойти петербургскую — хотя действие ее происходит в Гатчине и Кронштадте — повесть М. Кураева «Капитан Дикштейн». Думаю, что впечатление, произведенное ею на читателей и критиков в 1987 году, связано как раз и с обращением к «памяти жанра» — восстановлением традиции петербургской поэтики, связанной с непременной тайной, лежащей в основе — и в атмосфере — повествования.
В случае с «Капитаном Дикштейном» это тайна утраты и обретения имени — причем тайна простирается от вынужденно (спасительно) социальной до экзистенциальной. Даже в микрочастицах повествования присутствуют элементы таинственности: начало образует «выход» персонажа из состояния сна, пробуждение. Именно в снах Игоря Ивановича Дикштейна «привлекала тайная власть над этим непредсказуемым миром, таившаяся в самом дальнем, в самом крохотном закутке недремлющего сознания». «Таившаяся тайная власть» — это дважды запрятанная, за двойной стеной укрытая тайна. Тайна «маленького» человека, сумевшего убежать, скрыться под чужим именем от бдительного ока государства. Петербургская тайна может быть шуточной (как в повести «Маленькая семейная тайна»), а может скрываться в драматической истории питерских горожан. В романе «Зеркало Монтачки» тайна уходит в глубь повествования о заурядной, казалось бы, питерской коммунальной квартире.