Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана
Шрифт:
Он едет в министерство, к заму Фурцевой: «Что же вы со мной делаете, горит наша фирма там, все билеты проданы, а он не приезжает». А ему отвечает этот зам: «Нет, знаете, он болен, он не может никак». — «Ну как болен, я только что видел его на репетиции в Большом зале, только что говорил с ним. Ничего не болен!» А ему так с намеком, многозначительно — это мне сам Хохаузер потом пересказывал: «Нам лучше знать. Он болен». В смысле, что с головой у меня не все в порядке. Или что-нибудь еще ужасное.
Зовут дирижировать оркестром Караяна, Берлинер Филармоникер, сам Караян приглашает. Нет, Баршай не сможет.
Приглашают на фестиваль в Люцерн. Договариваемся о программе,
Мне говорит замминистра: «Ну не пускают за границу. Тоже мне, беда. Вот если бы вас не пускали с гастролями на Урал или в Сибирь — было б на что обижаться. Подумаешь, Англия».
Записываем Первую и Вторую Бетховена — там небольшой состав инструментов — с нашим оркестром на «Мелодии». Тут же несколько иностранных фирм купили эту запись. Ее услышал Питер Эндрю из EMI и звонит мне: «Мы должны записать вместе ВСЕ симфонии Бетховена!» — «Отличная идея. Где будем работать?» — «Конечно в Лондоне». Он обращается в наше Министерство культуры. Вызывают меня: «Вы действительно готовы записать все симфонии Бетховена?» — «Думаю, да». — «Отлично. Вот дома и записывайте. Создадим все условия. Камерного состава не хватит — зовите любых музыкантов из любых оркестров. Нечего дарить такую прекрасную идею иностранной фирме». Украли у Питера Эндрю замысел. Я поневоле стал соучастником, но отказаться не мог: непатриотично.
Записали восемь из девяти симфоний Бетховена. Чтобы увеличить состав до симфонического, позвали лучших музыкантов из БСО и Госоркестра, я к тому времени не раз дирижировал ими и всех там хорошо знал. Иностранные фирмы стали вовсю покупать наш бетховенский цикл у «Мелодии». Ждут Девятую. А в ней, как известно, поет хор, и я категорически против, чтобы это был русский хор. Не хочу, чтобы иностранцы смеялись, как я сам, когда однажды слушал, как немцы пели «Онегина» на русском. Хор должен быть немецким. Хорошо, говорит «Мелодия», тогда пусть немцы, которым так хочется иметь весь комплект симфоний, обеспечат хор. Фирма «Евродиск» не возражает, она договаривается со Штутгартским хором. Само собой, для записи мы с оркестром должны прилететь в Германию. Чтобы не оплачивать дополнительных музыкантов из других советских оркестров, «Евродиск» предлагает немецких. Все согласны. И тут встает последний вопрос: кто будет владельцем записи? «Мелодия» говорит: само собой, мы. «Евродиск» удивляется: хор — немецкий, половина музыкантов — немецкие, звуковики — из Германии, запись делается в Германии: при чем тут «Мелодия»? Ответ простой: так или никак. Потрясенные немцы умолкают на несколько месяцев, потом приходит телекс о капитуляции: согласны работать на паритетных условиях, пятьдесят на пятьдесят. Фирма «Мелодия» отвечает: нет.
Так что в бетховенском комплекте — восемь симфоний. Девятую мы не записали.
Играть здесь музыку, которую я считал нужным, по-прежнему было нельзя. Мы, говорят, не хотим, чтобы играли музыку, которая народу непонятна. Доходило до смешного. «Вот ты, Баршай, мастер инструментовки такой признанный. Ну почему же ты делаешь обработку Прокофьева и Шостаковича, а почему не возьмешь, например, солдатские песни Книппера? Попробуй. Вот тебе будет репертуар, играй себе, сколько хочешь. Современный репертуар, да еще советский».
И я подумал: хватит.
48
Я подал заявление на временное пребывание за границей: год или два хотел бы поработать за рубежом, набраться
— Ну что же. Тогда мне ничего не остается, как подать заявление на выезд в Израиль. Он вспыхнул и быстро-быстро приложил палец к губам, глазами показал на потолок. То есть чтобы я тут такого не говорил: микрофоны.
— Я этого не хочу, — сказал я громко. — Но вы меня вынуждаете эмигрировать.
Уехать из СССР разрешалось только в Израиль — других путей не существовало. Люди всеми правдами, а иногда неправдами отыскивали у себя еврейские корни. Ходило такое выражение: «еврейская жена — не роскошь, а средство передвижения». Или, скажем, был анекдот: на завод приезжает американская делегация, им хотят продемонстрировать, как дружно трудятся вместе советские люди всех национальностей. Но евреев на заводе нет. Вызывают в райком старого рабочего: «Иван Кузьмич, такое дело. Выпишем тебе паспорт на фамилию Рабинович. Встретишься с американцами, расскажешь, как хорошо тебе живется». Надо — значит надо. Выписали ему паспорт. Приехали американцы. «А как живется вам, мистер Рабинович?» — «Как у Христа за пазухой». Американцы уехали. Его снова вызывают в партком, благодарят за помощь, не волнуйся, говорят, вернем тебе завтра твой паспорт. «Да что вы, ребята, не надо, — говорит Иван Кузьмич, — я уже на выезд подал».
О том, что я подал заявление на выезд, в тот же день сообщили «Немецкая волна» и «Голос Америки». Это значило, что в тот же вечер об этом знали все — потому что «вражеские голоса» слушали все. Приятель позвонил жене с рыбалки: «Слышала — Баршай уезжает». На рыбалке, вдали от города, «голоса» были даже лучше слышны: там не глушили.
А уже на другое утро кто-то, увидев меня в конце коридора, повернулся и пошел в обратную сторону. Кто-то неожиданно сухо и коротко разговаривал со мной по телефону, потом не перезвонил никогда. Третий не ответил на приветствие. Еще один перешел на другую сторону улицы. Я предвидел, что так будет. И, как ни горько, не виню этих людей. Страх — величайшая беда. Дерзкий побег из тюрьмы становится тюремным фольклором, преступники восхищаются собратом, который сумел вырваться, но беглых рабов, беглых крепостных свои никогда не любили.
Но были и другие — и вот подобного, должен признаться, я не ждал. Были люди не очень-то и близкие, которые подходили ко мне и с теплотой, симпатией жали руку. Ни слова не говоря. Ну, конечно, отводили сначала в укромный угол. А другие даже на улице заключали в объятья, говорили: «Поздравляю с таким важным решением. Желаю, чтобы там все было хорошо — да и не сомневаюсь в этом».
Саша Дедюхин, аккомпаниатор Ростроповича, он и со мной не раз играл, встретил меня на углу Герцена и Садовой.
— Здравствуй, Шура. Что ты?
— Да, здравствуй. Вот, хочу с тобой попрощаться, пожелать тебе счастья.
— Спасибо.
— Ну, что сказать? — Тут он как-то по-старорежимному шаркнул ногой (а он был из хорошего старинного рода): — Жалею, что я не еврей.
И обнял меня Шурка. Я говорю:
— Слушай… Уеду и никогда не узнаю, а всю жизнь хотел тебя спросить: правда у тебя был тот случай?
Он посмотрел на меня удивленно, потом хмыкнул:
— Со Сталиным? Чистая правда.