Новь
Шрифт:
– Чайку бы сперва, - заметила Татьяна.
– Нет, что за чайничанье! Если нужно - я в трактир зайду или просто в кабак.
Татьяна качнула головой.
– У нас теперь по большим-то по дорогам трактиров этих развелось, что блох в овечьей шубе. Села все пространные, вот хоть бы Балмасово...
– Прощайте, до свиданья... счастливо оставаться!
– поправил себя Нежданов, входя в свою мещанскую роль.
Но не успел он приблизиться к двери, как из коридора перед самым его носом вынырнул Павел и, вручая ему высокий, тонкий посох с вырезанной в виде винта, во всю его длину, полосой коры, промолвил:
– Извольте получить, Алексей Дмитрич, - подпирайтесь
Нежданов взял посох молча и удалился; за ним и Павел. Татьяна хотела было уйти также; Марианна приподнялась и остановила ее.
– Погодите, Татьяна Осиповна; мне вы нужны.
– А я сейчас вернусь, да с самоваром. Ваш товарищ ушел без чаю; вишь - уж очень ему приспичило... А вам-то с чего себя казнить? Дальше - виднее будет.
Татьяна вышла, Соломин тоже встал. Марианна стояла к нему спиной; и когда она наконец обернулась к нему, - так как он очень долго не промолвил ни единого слова, - то увидена на его лице, в его глазах, на нее устремленных, выражение, какого она прежде у него не замечала: выражение вопросительное, беспокойное, почти любопытствующее. Она смутилась и опять покраснела. А Соломину словно стало совестно того, что она уловила на его лице, и он заговорил громче обыкновенного:
– Так так-то, Марианна... Вот вы и начали.
– Какое начала, Василий Федотыч! Что это за начало? Мне что-то вдруг очень неловко становится. Алексей правду сказал: мы точно какую-то комедию играем.
Соломин сел опять на стул.
– Да позвольте, Марианна...Как же вы себе это представляете: начать? Не баррикады же строить со знаменем наверху - да: ура! за республику! Это же и не женское дело. А вот вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите; и трудно вам это будет, потому что не легко понимает Лукерья и вас чуждается, да еще воображает, что ей совсем не нужно то, чему вы ее учить собираетесь; а недели через две или три вы с другой Лукерьей помучитесь; а пока - ребеночка вы помоете или азбуку ему покажете, или больному лекарство дадите... вот вам и начало.
– Да ведь это сестры милосердия делают, Василий Федотыч! Для чего ж мне тогда...все это?
– Марианна указала на себя и вокруг себя неопределенным движением рукм.
– Я о другом мечтала.
– Вам хотелось собой пожертвовать?
Глаза у Марианны заблистали.
– Да...да...да!
– А Нежданов?
Марианна пожала плечом.
– Нежданов! Мы пойдем вместе...или я пойду одна.
Соломин пристально посмотрел на Марианну.
– Знаете что, Марианна...Вы извините неприличность выражения...но, по-моему, шелудивому мальчику волосы расчесать - жертва, и большая жертва, на которую не многие способны.
– Да я и от этого не отказываюсь, Василий Федотыч.
– Я знаю, что не отказываетесь! Да, вы на это способны. И вы будете - пока - делать это; а потом, пожалуй, - и другое.
– Но для этого надо поучиться у Татьяны!
– И прекрасно...учитесь. Вы будете чумичкой горшки мыть, щипать кур...А там, кто знает, может быть, спасете отечество!
– Вы смеетесь надо мною, Василий Федотыч.
Соломин медленно потряс головою.
– О моя милая Марианна, поверьте: не смеюсь я над вами, и в моих словах простая правда. Вы уже теперь, все вы, русские женщины, дельнее и выше нас, мужчин.
Марианна подняла опустившиеся глаза.
– Я бы хотела оправдать ваши ожидания, Соломин... а там - хоть умереть!
Соломин встал.
– Нет, живите... живите! Это главное. Кстати, не хотите ли
Марианна изумилась.
– Какой он у вас необыкновенный человек!
– Да... довольно удивительный. Вот когда вас нужно будет браком сочетать с Алексеем - он тоже это устроит с Зосимой... Помните, я вам говорил, есть такой поп... Да ведь пока еще не нужно? Нет?
– Нет.
– А нет - так нет.
– Соломин подошел к двери, разделявшей обе комнатки Нежданова и Марианны, - и нагнулся к замку.
– Что вы там смотрите?
– спросила Марианна.
– А запирает ли ключ?
– Запирает, - шепнула Марианна.
Соломин обернулся к ней. Она не поднимала глаз.
– Так не нужно разведывать, какие намерения Сипягиных ?
– весело промолвил он, - не нужно?
Соломин хотел удалиться.
– Василий Федотыч...
– Что прикажете?
– Скажите, пожалуйста, отчего вы, всегда такой молчаливый, так разговорчивы со мной? Вы не поверите, как это меня радует.
– Отчего?
– Соломин взял обе ее маленькие, мягкие руки в свои большие, жесткие.
– Отчего? Ну, да, должно быть, оттого, что я вас очень люблю. Прощайте.
Он вышел... Марианна постояла, поглядела ему вслед, подумала - и отправилась к Татьяне, которая еще не успела принести ей самовар и у которой она, правда, напилась чаю, но также мыла чумичкой горшки, и кур щипала, и даже расчесала какому-то мальчику его вихрястую голову.
К обеденному времени она вернулась на свою квартирку ... Ей не пришлось долго дожидаться Нежданова.
Он возвратился усталый, запыленный - и так и упал на диван. Она тотчас подсела к нему.
– Ну что? Ну что? Рассказывай!
– Ты помнишь эти два стиха, - отвечал он ей слабым голосом:
Все это было бы смешно.
Когда бы не было так грустно...
– Помнишь?
– Конечно, помню.
– Ну вот эти самые стихи отлично применяются к моему первому выходу. Но нет! Решительно, смешного в нем было больше. Во-первых, я убедился, что ничего нет легче, как разыгрывать роль: никто и не думал подозревать меня. Только вот чего я не сообразил: надо сочинить наперед какую-нибудь историю... а то спрашивают: откуда? почему?
– а у тебя ничего не готово. Впрочем, и это почти не нужно. Предложи только шкалик водки в кабаке - и ври что угодно.
– И ты... врал?
– спросила Марианна.
– Врал... как умел. Во-вторых, все, решительно все люди, с которыми я разговаривал, - недовольны; и никому не хочется даже знать, как пособить этому недовольству! Но в пропаганде я оказался - швах; две брошюрки просто тайком оставил в горницах, одну засунул в телегу... Что из них выйдет - ты един, господи, веси! Четырем человекам предлагал брошюры.
Один спросил: божественная ли это книга?
– и не взял; другой сказал, что не знает грамоте, - и взял для детей, потому на обложке есть рисунок; третий сперва все мне поддакивал - "тэ-ак, тэ-ак...", потом вдруг выругал меня самым неожиданным образом и тоже не взял; четвертый, наконец, взял - и много благодарил меня; но, кажется, ни бельмеса не понял изо всего того, что я ему говорил. Кроме того, одна собака укусила мне ногу; одна баба с порога своей избы погрозилась мне ухватом, прибавив: "У! постылый! Шалопуты вы московские! Погибели на вас нетути!" Да еще один солдат бессрочный все мне вслед кричал: "Погоди, постой! мы тебя, брат, распатроним!" - А на мои же деньги напился!