Новь
Шрифт:
Сипягин воздел руки горе.
– Довольно!! Что за слово! Не в том вопрос - и не нам судить, как поступит правительство; а я желаю знать, чувствуете ли вы - чувствуешь ли ты, Сергей (Сипягин решился затронуть сердечные струны), безрассудство, безумие своего предприятия, готов ли ты доказать свое раскаяние на деле, и могу ли я поручиться - до некоторой степени поручитьея - за тебя, Сергей!
Маркелов сдвинул свои густые брови.
– Я сказал... и повторять сказанное не хочу.
– Но раскаяние? раскаяние где?
Маркелова вдруг передернуло.
– Ах, отстаньте
Сипягин пожал плечами.
– Вот - ты всегда так; не хочешь внять голосу рассудка! Тебе предстоит возможность разделаться тихо, благородно ...
– Тихо, благородно...
– повторил угрюмо Маркелов.
– Знаем мы эти слова! Их всегда говорят тому, кому предлагают сделать подлость. Вот что они значат, эти слова!
– Мы о вас сожалеем, - продолжал усовещивать Маркелова Сипягин, - а вы нас ненавидите.
– Хорошо сожаление! В Сибирь нас, в каторгу,- вот как вы сожалеете о нас! Ах, оставьте... оставьте меня, ради бога!
И Маркелов понурил голову.
На душе у него было очень смутно, как ни тих был его наружный вид. Больше всего его грызло и мучило то, что выдал его - кто же? Голоплецкий Еремей! Тот Еремей, в которого он так слепо верил! Что Менделей Дутик не пошел за ним, это его, в сущности, не удивляло... Менделей был пьян и потому струсил. Но Еремей!! Для Маркелова Еремей был как бы олицетворением русского народа...
И он ему изменил! Стало быть все, о чем хлопотал Маркелов все было не то, не так? И Кисляков врал, и Василий Николаевич приказывал пустяки, и все эти статьи, книги, сочинения социалистов, мыслителей, каждая буква которых являлась ему чем-то несомненным и несокрушимым, все это - пуф? Неужели? И это прекрасное сравнение назревшего вереда, ожидавшего удара ланцета, - тоже фраза? "Нет! нет!
– шептал он про себя, и на его бронзовые щеки набегала слабая краска кирпичного цвета, - нет; то все правда, все... а это я виноват, я не сумел; не то я сказал, не так принялся! Надо было просто скомандовать, а если бы кто препятствовать стал или упираться - пулю ему в лоб! тут разбирать нечего. Кто не с нами, тот права жить не имеет... Убивают же шпионов, как собак, хуже чем собак!"
И представлялись - Маркелову подробности, как его схватили... Сперва молчание, перемигивания, крики в задних рядах... Вот один приближается боком, как бы кланяется. Потом эта внезапная возня! И как его оземь... "Ребята ... ребята... что вы?" А они: "Кушак давай! Вяжи!.." Кости трещат... и бессильная ярость... и вонючая пыль во рту, в ноздрях... "Вали, вали его... на телегу". Кто-то густо хохочет... фай!
– Не так... не так я взялся...
Вот что, собственно, его грызло и мучило; а что он сам попал под колесо, это была его личная беда: она не касалась общего дела, - ее бы можно было перенести... но Еремей ! Еремей!
Между тем как Маркелов стоял с головой, опущенной на грудь, Сипягин отвел губернатора в сторону и начал говорить ему вполголоса, разводя немного руками, выделывая двумя пальцами небольшую трель на своем лбу, как
– Но ты знаешь: закон!" - "Конечно: закон!" - подхватывал Сипягин с какой-то строгой покорностью.
Пока они так разговаривали в уголку, Калломейцев просто не мог утерпеть на месте: двигался взад и вперед, слегка чмокал, кряхтел, являл все признаки нетерпения. Наконец он подошел к Сипягину и поспешно промолвил:
– Vous oubliez l'autre!
– А, да!
– промолвил Сипягин громко.
– Merci de me l'avoir rappele. Я должен довести следующий факт до сведения вашего превосходительства, обратился он к губернатору ... (Он величал так друга своего Voldemar'a, собственно, для того, чтобы не скомпрометировать престижа власти перед бунтовщиком.) - Я имею основательные причины предполагать, что сумасбродное предприятие моего beau-frere'a имеет некоторые рамификации; и что одна из этих ветвей - то есть одно из заподозренных мною лиц находится в недальнем расстоянии от сего города. Вели ввести, - прибавил он вполголоса, - там у тебя в гостиной есть один... Я его привез.
Губернатор взглянул на Сипягина, подумал с уважением: "Каков!" - и отдал приказ. Минуту спустя раб божий, Сила Паклин, предстал пред его очи.
Сила Паклин начал с того, что низко поклонился губернатору, но, увидев Маркелова, не докончил поклона и так и остался, наполовину согнутый, переминая шапку в руках. Маркелов бросил на него рассеянный взгляд, но едва ли узнал его, ибо снова погрузился в думу.
– Это - ветвь?
– спросил губернатор, указывая на Паклина большим белым пальцем, украшенным бирюзою.
– О нет!
– с полусмехом отвечал Сипягин.
– А впрочем !
– прибавил он, подумав немного.
– Вот, ваше превосходительство, - заговорил он снова громко, - перед вами некто господин Паклин.
Он, сколько мне известно, петербургский житель и близкий приятель некоторого лица, которое состояло у меня в качестве учителя и покинуло мой дом, увлекши за собою, - прибавлю, краснея, - одну молодую девицу, мою родственницу.
– Ah! oui oui, - пробормотал губернатор и покачал сверху вниз головою, - я что-то слышал... Графиня сказывала ...
Сипягин возвысил голос.
– Это лицо есть некто господин Нежданов, сильно мною заподозренный в превратных понятиях и теориях...
– Un rouge a tous crins, - вмешался Калломейцев...
– ...В превратных понятиях и теориях, повторил еще отчетливее Сипягин, - и уж, конечно, не чуждый всей этой пропаганде; он находится... скрывается, как мне сказывал господин Паклин, на фабрике купца Фалеева... При словах: "как мне сказывал" - Маркелов вторично бросил взгляд на Паклина и только усмехнулся, медленно и равнодушно.