Новая встреча. Неизданные беседы
Шрифт:
Вы говорили и о том, что главное в его творчестве это — счастье.
Да, полагаю, что, без сомнения, да, и готов повторить свои слова; думаю, это — несомненно… В его комедиях много глупых персонажей — и женщин из общества, и легкомысленных девиц, — но все они в то же время остроумны. Но ведь это не суть как важно, не правда ли? Все они оставляют впечатление глупых, хотя и постоянно изрекают что-либо остроумное. Но ведь это просто потому, что остроумные фразы вложил в их уста Уайльд. А сами они — глупые или, во всяком случае, легкомысленные; и тем не менее постоянно изрекают афоризмы, и афоризмы чрезвычайно удачные.
Как странно, сейчас, когда вы говорили, я вспомнил слова Достоевского о красоте; он сказал, что красота сияет повсюду, даже и в глупости.
Хорошо
Вероятно, он считал себя человеком, записывающим остроумные фразы других.
Не думаю, что это так; а кроме того, странно, что никто даже не помыслил записывать случайно услышанные фразы, кроме этого хитроумца, которого зовут, или, вернее, звали, Джорджем Бернардом Шоу. Уайльд и Шоу были большими друзьями, и Шоу говорил, что он многое готов отдать за возможность проговорить с Уайльдом час или два; и что во время этой беседы говорил бы только один Уайльд; а он, признается Шоу, «впервые в жизни не сказал бы ни слова».
А Уайльд говорил, что Шоу — совершенно бесстрастный человек, и поэтому, полагал Уайльд, его творчество ему совсем неинтересно — творчество Шоу неинтересно Уайльду.
У Шоу была страсть — прежде всего, страсть мыслить.
18. Пустыня, равнина
Освальдо Феррари: Время от времени, Борхес, мы с вами говорим о равнине; но на этот раз, в связи с данной темой, давайте поговорим вот о нем; я всегда думал, что великим мистикам для их размышлений более подходили горы, чем равнины. И вместе с тем творцы великих монотеистических религий мира обитали именно на равнине, в пустыне.
Хорхе Луис Борхес: Вы имеете в виду ислам и христианство, не так ли?
Да, несомненно.
Пожалуй, я и не знаю, какие другие религии вы могли бы иметь в виду.
В этих религиях равнина, а не гора, являлась великой вдохновительницей… Вы неоднократно упоминали о видении равнины Дарвиным.
Да, в «Путешествии на „Бигле"» Дарвина есть описания равнины, позже их повторил Хадсон [157] не помню, в книге «Натуралист в Ла-Плате» или в «Far away and long ago», то есть: «Издалека и издавна». И вот что любопытно, Франсиско Луис Бернардес [158] говорил, что название этой книги — точное название книги «Годы и расстояния», не помню, какого испанского писателя; но это неверно, ведь «Годы и расстояния» — звучит сухо, не правда ли? И кроме того, сперва говорится о времени, а потом — о пространстве. А в названии «Far away and long ago» («Издалека и издавна») есть ритм, звукопись, есть музыка, похожая на… на ностальгию, на грусть. И я думаю, что слова «Far away and long ago» встречаются в какой-либо балладе. В общем, сказано вроде то же самое, но сказано ритмически, музыкально. А название «Годы и расстояния» кажется сухим, эти слова — простая констатация времени и пространства. Без какого-либо эмоционального оттенка. А в словах «Far away and long ago» («Издалека и издавна») ощущается ритм, некий эмоциональный шифр. Эти два названия — «Годы и расстояния» — «Издалека и издавна» — по смыслу, который в них заключен, равны, но эмоционально совершенно различны.
157
Хадсон Уильям Генри (1841–1922) — английский писатель, натуралист (родился в Аргентине).
158
Бернардес Франсиско Луис (1900–1978) — аргентинский поэт, эссеист. Был с Борхесом в дружеских отношениях.
Но вы сами однажды, говоря эмоционально, сказали мне: единственно истинный способ быть в каком-либо месте — это быть от него далеко; Хадсон описывал
Да, частично в Париже. Но часть «Дона Сегундо Сомбры» он написал в своем поместье, в Сан-Анто- нио-де-Ареко, что в провинции Буэнос-Айрес. Писал его и в Буэнос-Айресе; частично в доме родителей, что стоял на перекрестке улиц Парагвай и Флорида [159] , частично в доме, что находился на углу улиц Солис и Виктория, или Солис и Альсина, сейчас я не помню, я приходил к нему туда как раз тогда, когда он писал этот свой роман. В любом случае, это было недалеко от площади Конгресса; это, конечно, равнина, но это уже и не равнина, поскольку она застроена домами.
159
Флорида — одна из центральных улиц Буэнос-Айреса. По этой улице была названа литературная группа, в которую входил Борхес.
Но в любом случае, расстояние способствует вдохновению.
Думаю, да. Можно даже сказать: единственный способ эмоционально быть где-либо — это не быть там физически, не правда ли?
Да, вы совершенно правы; но можно привести и другие примеры из нашей литературы, в частности литературы прошлого века, произведения, имеющие отношение к аргентинской равнине и созданные вдалеке от нее.
К примеру, Сармьенто [160] ; книгу «Факундо» он написал в Чили.
160
Сармьенто Доминго Фаустино (1811–1888) — аргентинский государственный деятель, историк, писатель. Многие годы жил в Чили. В 1868–1874 годах — президент Аргентины. Главное произведение Сармьенто — философско-художественная книга «Факундо» (в ней, в частности, описывается аргентинская пампа).
Да.
Затем, Эчеверриа [161] ; он написал поэму «Пленница»… он написал ее в пампе, в своем поместье, в Пиларе [162] , но когда он ее писал, он менее всего думал о своем клочке земли, он представлял себе обширнейшую равнину, что тянется до Кордильер.
До Кордильер. И он только что вернулся из Европы…
Да, верно, вспомним о гитаре Эчеверриа, оставшейся в Париже.
В общем, равнину описывали по-разному… Но вернемся к тому, о чем вы говорили в начале беседывы говорили о том, как Дарвин видел нашу равнину. Вы сказали, что видение равнины зависит от высоты, с которой на нее смотрят.
161
Эчеверриа Эстебан (1805–1851) — аргентинский поэт, прозаик, общественный деятель.
162
Пилар — пригород Буэнос-Айреса.
Да, Дарвин, а затем и Хадсон, говорят о равнине, находясь на ней; они видят ее с высоты пешего человека либо с высоты всадника; Дарвин говорит, что невозможно обозреть ее всю, так как линия горизонта слишком близка. Иными словами, человек, находящийся посреди равнины, не ощущает ее как бесконечную; он способен только предположить, что она бесконечна, не так ли? Ведь глазами он не может обозреть ее всю, линия горизонта слишком близка; замкнутый, не очень широкий круг. На море человек видит больше, ведь он смотрит с палубы корабля, а не с коня.
В нашей литературе есть три описания, лучше всего показывающих аргентинскую равнину.
Какие же?
Одно принадлежит Сармьенто, он сказал: чтобы понять аргентинца, надо понять влияние на него природы; второе принадлежит Мартинесу Эстраде: пампа неизменно входит в нас, входит в наши города, в наши селения…
Да, и Гуиральдес тоже говорил о том, что равнина входит в наши дома.
Да, верно.
Это сказано об одном и том же.