Новая жизнь. Божественная комедия
Шрифт:
«Quomodo sedet sola civitas plena populo! Facta est quasi vidua domina gentium». [89] Я был еще за сочинением этой канцоны [90] и окончил написанную выше строфу ее, когда Господь справедливости призвал Благороднейшую славить его под хоругвь благословенной царицы, девы Марии, чье имя было в величайшем почитании в словах блаженной Беатриче. И хотя, быть может, было бы желательно ныне рассказать нечто об ее уходе от нас, однако нет у меня намерения рассказывать здесь об этом по трем причинам: первая — та, что это не относится к настоящему сочинению, — стоит лишь заглянуть во вступление, которое предшествует этой книжице; [91] вторая — та, что, даже если оно и относилось бы к настоящему сочинению, все же язык мой не сумел бы рассказать об этом, как надлежало бы; третья — та, что, даже если бы и было налицо то и другое, не пристало мне рассказывать об этом, потому что, рассказывая, пришлось бы мне восхвалять самого себя, [92] каковая вещь до крайности позорна для того, кто делает ее; и поэтому я оставляю рассказ об этом другому повествователю. Однако так как число девять много раз занимало место среди предшествующих слов (откуда явствует, что то было не без разумного повода) и в уходе ее число это занимает как будто тоже большое место, то следует сказать здесь нечто такое, что, думается, имеет отношение к предмету. Поэтому я и скажу сначала, какое занимало оно место в ее уходе, а затем присоединю к этому некоторые размышления о том, почему это число было ей столь дружественно.
89
Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! Он стал как вдова, великий между народами (лат.).
Стр. 58. «Quomodo sedet…»—
90
Я был… за сочинением этой канцоны… — Канцона остается без конца — новые события обрывают ее, но в то же время ее начало превращается в почти правильный сонет, который не может нарушить симметрию внутри закончившейся группы из восьми сонетов с центральной канцоной. Предыдущая глава оканчивает второй раздел «Новой Жизни». Эта строфа ничем не отличается от простого сонета, кроме лишь того, что один стих (одиннадцатый) — семисложник.
91
…стоит лишь заглянуть во вступление, которое предшествует этой книжице… — Данте рассказывает в книге о своей «обновленной жизни», но смерть Беатриче уже пережита им (в видении) и в этом смысле не добавляет нового к переживаниям поэта.
92
…не пристало мне рассказывать об этом, потому что, рассказывая, пришлось бы мне восхвалять самого себя… — Неясное место. Может быть, речь идет о каких-то неизвестных событиях, связанных со смертью исторической Беатриче, но, возможно, Данте имеет в виду то, что ему было заранее дано увидеть вознесение Беатриче. Но главная причина, почему Данте не рассказывает здесь о смерти Беатриче, формально композиционная: ведь он уже два раза описывал ее в своих видениях.
Я говорю, что по счислению Аравийскому [93] благодатная ее душа отошла в первом часу девятого дня месяца; по счислению же Сирийскому она отошла в девятом месяце года; ибо первый месяц там — Тисрин первый, который у нас соответствует Октябрю; а по нашему счислению она отошла в том году нашего летосчисления, то есть лет господних, когда совершеннейшее число [94] девять раз повторилось в том столетии, в котором явилась она в этот мир; была же она из христиан тринадцатого столетия. [95] Причиной же тому, что это число было ей столь дружественно, могло бы быть вот что: ввиду того что, согласно с Птолемеем и согласно с христианской истиной, девять существует небес, которые пребывают в движении, и, согласно со всеобщим астрологическим мнением, упомянутые небеса действуют сюда, на землю, по обыкновению своему, в единстве, — то и это число было дружественно ей для того, чтобы показать, что при ее рождении все девять движущихся небес были в совершеннейшем единстве. Такова одна причина этого. Но если рассуждать более тонко и согласно с непреложной истиной, то это число было ею самой; [96] я заключаю по сходству и понимаю это так: число три есть корень девяти, ибо без любого другого числа, само собой, оно становится девятью, как то воочию видим мы; трижды три суть девять. Итак, если три само собой дает девять, а творец чудес сам по себе есть троица, то есть: отец, сын и дух святый, которые суть три и один — то и Донну число девять сопровождало для того, дабы показать, что она была девятью, то есть чудом, которого корень находится лишь в дивной троице. Быть может, для более тонкого человека тут будут видны и еще более тонкие причины, но это есть то, что вижу я и что мне нравится больше.
93
…по счислению Аравийскому… — Арабское летосчисление было известно Данте из латинского перевода арабского трактата «Астрономические элементы» Альфрагануса (Фергани).
94
…совершеннейшее число— десять.
95
Стр. 59. …была же она из христиан тринадцатого столетия. — Если расшифровать все эти даты, то оказывается, что Беатриче умерла в первом часу ночи с восьмого на девятое июня 1290 г.
96
…это число было ею самой… — Это центральный тезис книги Данте, к которому он постепенно подводил и который он окончательно доказывает в этой главе. В третьем, последнем, разделе книги Беатриче предстает как олицетворение благости, что и символизируется числом «девять».
После того как благороднейшая Госпожа отошла от века сего, остался названный город весь словно бы вдовым [97] и лишенным всего достоинства; и вот я, все еще плача в осиротевшем этом городе, написал старейшинам страны [98] нечто о состоянии его, взяв началом слова пророка Иеремии, которые гласят: «Quomodo sedet sola civitas…» [99] Говорю же я это к тому, чтобы иные не удивлялись, отчего привел я его выше как вступление к новому предмету, идущему затем. Если же кто-нибудь захотел бы упрекнуть меня в том, что я не пишу здесь слов, которые следуют за теми, уже приведенными, то оправданием мне служит то, что с самого начала моим замыслом было писать не иначе, как языком народным; вот и вышло бы, что если бы я написал слова, следующие за теми, что приведены, — все латинские, — то было бы это чуждо замыслу моему; подобного же мнения, знаю, держится и мой первый друг, которому я пишу это, то есть что писать это я должен не иначе, как на языке народном.
97
…остался названный город весь словно бы вдовым… — Реминисценции уже цитированного «Плача Иеремии».
98
…написал старейшинам страны… — Мнения расходятся о том, как следует понимать слово «terra», — как город, страну или землю. Составление письма, адресованного владыкам мира, в качестве литературного упражнения не было бы чем-то необычайным во времена Данте, но, вероятнее, это оборот речи, навеянный библейскими образами.
99
…взяв началом слова пророка Иеремии, которые гласят: «Quomodo sedet…»— Сохранилось одно письмо Данте (от 1314 г.) с таким же началом и написанное также по-латыни. То же послание, о котором говорит Данте, не дошло до нас, если и было написано.
После того как глаза мои несколько выплакались и были так истомлены, что не могли уже дать исход грусти моей, я задумал попытаться дать ей исход в нескольких горестных словах; и поэтому я решил сочинить канцону, в которой, печалясь, размышлял бы о Той, из-за кого стала губительницей моей души столь великая скорбь; и я начал тогда канцону, которая начинается: «Устали очи, сердцу сострадая…». А для того чтобы эта канцона, когда дочтут ее до конца, казалась одинокой, словно вдова, [100] я дам ей подразделенья прежде, нежели напишу ее самое; [101] и так же отныне буду делать и впредь. Я говорю, что в этой злосчастной канцоне три части: первая есть вступление; во второй я размышляю о Ней; в третьей — я нежно обращаюсь к канцоне. Вторая часть начинается так: «Сияет Беатриче…»; третья так: «Канцона моя горькая…». Первая часть делится на три: в первой — говорю о том, что влечет меня говорить; во второй — говорю, кому хочу я говорить; в третьей — говорю, о ком хочу говорить. Вторая начинается так: «Но помню я…»; третья так: «Хочу в слезах…». Потом, когда говорю: «Сияет Беатриче…» — я размышляю о ней; и этому отдаю я две части: сначала говорю о причине, по которой была она взята; затем говорю, как другие оплакивают ее уход; начинается же эта часть так: «Прекрасную покинув плоть…». Эта часть делится на три: в первой — говорю, кто не оплакивает ее; во второй — говорю, кто оплакивает ее; в третьей — говорю о моем состоянии. Вторая начинается так: «Но скорбь, и воздыханья…»; третья так: «Меня страшат…». Потом, когда говорю: «Канцона моя горькая…» — обращаюсь к этой канцоне, указывая ей, к каким доннам надлежит ей идти и пребывать с ними.
100
Стр. 60. …для того, чтобы эта канцона… казалась одинокой, словно вдова… — Вновь персонификация — и на этот раз наиболее далеко идущая — литературной формы. Уподобление вдове — все тот же образ из Иеремии.
101
…я
102
Стр. 61. …всемилости полна… — Собственно, «благодатная» — слова, которые приличествуют только в обращении к деве Марии (из католической молитвы «Ave, Maria, gratia plena» — «Радуйся, благодатная Мария»).
После того как сочинена была эта канцона, пришел ко мне некто, кто, соответственно степеням дружбы, приходился мне другом тотчас же следом за первым; и он был столь связан родством с Преславной, что никого ближе у нее не было. И после того как он побеседовал со мной, попросил он меня сочинить ему что-либо для одной донны, которая умерла; при этом он притворствовал в своих словах, чтобы казалось, будто он говорит о другой, которая действительно недавно умерла; я же, заметив, что говорит он только о Благословенной, обещал сделать то, чего хотела от меня его просьба. И вот, пораздумав об этом после, решил я сочинить сонет, в котором я выразил бы некоторую печаль, и отдать его этому моему другу, дабы показалось, что именно для него я его сочинил. И тогда я сочинил сонет, который начинается: «Придите внять стенаниям моим…». В нем две части: в первой — зову верных Любви, дабы они вняли мне; во второй — повествую о моем злосчастном положении. Вторая начинается так: «Когда б они в груди моей…».
Придите внять стенаниям моим, Сердца благие, на призыв печали; Когда б они в груди моей молчали, Я б был убит терзанием своим. Не исцелить целением иным Моих очей, что скорби сожигали; Они от слез отчаянья устали, Питаемого сердцем молодым. Он к вам дойдет не раз, мой зов, летящий К мадонне, опочившей в вечной доле, Достойной добродетели ее; Затем, что одинок я в сей юдоли, Отвергнутой душой моей скорбящей, Утратившей спасение свое.Сочинив этот сонет, пораздумал я о том друге, кому намеревался отдать его, словно бы он был сочинен именно для него, и увидел, что бедной кажется мне услуга и ничтожной для человека, столь близкого Преславной. И потому, прежде чем отдать ему этот написанный выше сонет, я сочинил две строфы канцоны: одну действительно для него, другую же — для себя, хотя написанными для одного лица покажутся и первая и вторая тому, кто не смотрит тонко. Но кто в тонкости рассмотрит их, тот ясно увидит, что говорят разные лица, а именно: один не именует ее своей Донной, другой же именует так, как это с очевидностью явствует. Эту канцону и этот вышенаписанный сонет я отдал ему, говоря, что сочинил их для него одного. Канцона начинается так: «Не раз, увы, когда я вспоминаю…», и в ней две части: в одной, то есть в первой строфе, печалуется дорогой мне друг, близкий ей; во второй — печалуюсь я сам, то есть в другой строфе, которая начинается: «В единый глас сливает все стенанья…». И таким образом, явствует, что в этой канцоне печалуются два лица, одно из которых печалуется как брат, другое — как служитель.
Не раз, увы, когда я вспоминаю, Что ввек уж не видать Мне больше той, по ком душа томится, — Такую скорбь я в сердце ощущаю, Так горько ум стеснится, Что говорю: «Душа! еще ли ждать? — Страдания, что ты должна приять В юдоли сей, тебе неблагосклонной, Столь тягостны, что в страхе я живу…» И вот я смерть зову; В ней, сладостной, мой отдых заслуженный, И я молю: «Приди», — и страсть кипит, И зависть к мертвым в сердце говорит. В единый глас сливает все стенанья Моей печали звук, И кличет Смерть и ищет неуклонно. К ней, к ней одной летят мои желанья Со дня, когда мадонна Была взята из этой жизни вдруг. Затем, что, кинувши земной наш круг, Ее черты столь дивно озарились Великою, нездешней красотой, Разлившей в небе свой Любовный свет, — что ангелы склонились Все перед ней, и ум высокий их Дивится благородству сил таких.