Новеллы

Шоу Бернард Джордж

— Ваша правда, — сказал Крогстад, вздрогнув, но с твердостью выдержал упрек. — Когда Кристина в очередной раз вздумает читать мне мораль, я напомню ей об этом, и она заткнется.

— До чего же вы эгоистичны, Нильс! — сказала Нора кротко. — Теперь, когда потрясение от смерти бедной девочки прошло, это трогает вас не больше, чем неприятности какого-нибудь торговца, которому вы отказали в ссуде.

— Вы ее мать, — возразил он, — и даже вас это как будто не слишком трогает.

— Меня ее жизнь печалила едва ли не сильнее смерти, Нильс. А боль разлуки с нею я пережила много лет назад, когда была куклой, а она — игрушкой, забавлявшей меня. Мне пришлось бы стать Кристиной с ее лицемерным чувством долга, чтобы притворяться, будто я скорблю о том, без чего обходилась двадцать лет. А ведь все это время в сердце моем не было пустоты. Мне думается, вы не верите в теорию Кристины, согласно которой привязанности всякой женщины от природы распределены в строгой зависимости от степени родства,

и с тех пор, как я ушла от Торвальда, в сердце моем царила тоскливая пустота, а в жизни не было любви к детям и волнующей заботы о будущности тех, которые слишком молоды, чтобы возбуждать в нас зависть или задевать наше честолюбие. С тех пор как я стала свободна, мне предостаточно довелось испытать любовь детей всякого возраста. Ведь у меня ваша душа находит отдых от Кристины, правда? Кстати, вы не забыли, что уже поздно?

Крогстад поспешно взглянул на часы, потом тотчас взялся за шляпу и плащ. Одевшись, он помедлил и сказал нерешительно:

— Надеюсь, в городе не станут винить меня?

— А если и станут, Нильс? Четыре пятых его жителей — это труженики, которым нет дела до вас и наших обстоятельств, к тому же мнение их вы презираете. А в вашем кругу, по тайному сговору, все готовы выставлять вас как образец добродетели: разумеется, при условии взаимности. Я же не участвую в этом сговоре; поэтому меня выставляют как образец порочности. Любимый проповедник Кристины написал трактат, где утверждает, что мои друзья посещают меня, дабы вести со мной греховные разговоры, и я виновата в том, что Торвальд спился; вероятно, он пришел к такому выводу потому, что бедняга Торвальд начал прикладываться к бутылке, когда я отняла у него куклу. Его преподобие сокрушается о несправедливости людских дел, поскольку по закону об авторском праве он не может дважды получать гонорары за свои трактаты, здесь и в Америке. Он и Кристина сумеют вас защитить. Ведь это она сообщила мне о судьбе Эмми; да еще изрекла обычным своим мелодраматическим тоном: «Зпай, порочная женщина: ныне твоя рука довершила погибель», — и прочее, в том же духе. Вам нечего бояться, Нильс: весь мир уже оповещен о том, что повинна одна я, и завтра вы будете усерднее всех качать головой, сокрушаясь о моей испорченности, как и подобает мэру города.

— Нет, Нора, этого не будет, — сказал он с возмущением. — Как можете вы столь дурно обо мне думать?

— Что ж, если я ошибаюсь, у вас будет случай мне это доказать… завтра. Но если я не ошибаюсь…

— Вот увидите, — перебил он ее с горячностью.

— Если я не ошибаюсь, — продолжала она спокойно — приходите ко мне опять каяться, когда вас замучит совесть; и я отпущу вам грехи. Но, быть может, теперь вы побоитесь прийти, поскольку убедились, что об этом знают все, кроме Кристины?

— Доброй ночи, — только и сказал он в ответ.

— Доброй ночи, — отозвалась она. — Бедный старина Крогстад!

Он выбежал за дверь, словно обиженный мальчишка; а она села за письменный стол и стала заканчивать работу. Но через мгновение она вновь обернулась на его шаги, увидела в дверях обиженное лицо и услышала:

— Вам легко говорить, что, будь у меня хоть капля мужества, я поступил бы, как вы, бросил бы жену и семью. Женщина может позволять себе подобные вещи и выглядеть при этом героиней, если она хороша собой. Но те же люди, которые превозносят ваш героизм, вместе с людьми моего круга станут поносить меня, как последнего негодяя, если я такое сделаю; и если Кристина уйдет от меня, они опять-таки в один голос скажут, что виноват я, что я, по-видимому, дурно с ней обращался. Нет, мы, а по вы порабощены браком.

— Охотно верю вам, Нильс, — сказала она, взглянув на него со снисходительным любопытством. — Ведь господин хуже всякого раба.

— Тьфу! — пробормотал Крогстад. — Спорить с женщиной — пустое дело.

И он исчез.

Слышно было, как хлопнула входная дверь.

1890

Пушечное мясо

Как-то в чудесный день недавно скончавшегося злосчастного и бесславного девятнадцатого века я оказался на озере Комо — тело мое нежилось в лучах итальянского солнца и в блеске итальянских красок, а мысли беспокойно обращались к оборотной — человеческой — стороне всей этой прелести.

Итальянская природа сияла той красотой, которая пробуждает ностальгию в людях всех наций, а не только в итальянцах. Она стоит миллионы, эта красота, но равно и бесплатно развертывается для правых и неправых, для богатых и бедных. И притом она настолько себя не ценит, что итальянский труженик, готовящийся на пристани в Каденаббии поймать конец, брошенный с нашего парохода, не желает даже взглянуть на нее, ибо стоит все-таки дороже, хотя и ненамного: говоря точнее, его цена — пенни в час, из чего следует, что лондонский портовый рабочий при нынешней дешевизне на рынке труда стоит шестерых итальянцев.

На пристани ждет парохода хорошенькая дама в одном из тех волшебных туалетов, которыми женщины, по-видимому, обзаводятся только

для заграничных вояжей, когда самый почтенный турист всегда рискует в один прекрасный вечер увидеть, как его добродетельная супруга выходит к табльдоту в столь ослепительном виде, будто она только что прибыла из Вены, где потеряла свою репутацию. Но эта молодая дама выглядит так, словно с пеленок носит только такие платья, а потому мы заключаем, что она — американка, и начинаем гадать, сядет ли она на наш пароход.

Да, она поднимается по сходням, но я не стану вас обманывать: к моему рассказу она никакого отношения не имеет. Она почти не сохранилась в моей памяти, и я помню только, что сходни, над которыми прошуршало волшебное платье, придерживал труженик ценою пенни в час, и что друзья, напутствовавшие эту даму ураганом поцелуев, колышащихся носовых платков, поручений и приглашений, состояли в основном из мистера и миссис Генри Лебушер [12] и их знакомых. Лебушеры, кстати, имеют к этой истории не больше отношения, чем их приятельница в волшебном платье. Но мистер Лебушер усугубил смятение моих мыслей, ибо он символизировал здесь Республиканский Радикализм, а миссис Лебушер, урожденная Генриетта Ходсон, [13] очень изящно воплощала Драматическое Искусство, от чего опоре (пенни в час) пользы никакой не было.

12

Генри Лебушер (1831–1912) — английский журналист, член парламента от либеральной партии.

13

Генриетта Ходсон (1841–1910) — известная английская актриса, вышедшая в 1868 г. замуж за Г. Лебушера, одного из совладельцев театра, в котором она тогда играла.

Вскоре Каденаббия исчезает вдали у нас за кормой, причем мистер Лебушер скрывается из вида на пять минут раньше своей супруги, которая по-прежнему машет носовым платком столь художественно, что молодая дама в волшебном платье выглядит в сравнении с ней просто неуклюжей.

Я стою у перил какого-то подобия штормовой палубы, глядя вниз, на верхнюю палубу, где толпятся безденежные или скаредные пассажиры. Среди них и те, кто едет третьим классом, поскольку на этом пароходе четвертого класса нет. Я же еду первым классом, так как люкс тут тоже отсутствует. Рядом со мной, выискивая на озере художественные эффекты (так мне кажется, но, возможно, он думает обо мне то же самое), стоит Космо Монкхаус [14] который вскоре будет почтен прочувствованными некрологами как чиновник по необходимости, а по зову сердца — страстный любитель изящных искусств и даже немного поэт. Мне Монкхаус очень нравится: он, если уж на то пошло, куда более приятный человек, чем я, — во всяком случае, по виду. Космо достиг уже довольно пожилого возраста, — по крайней мере, такого, что его образ жизни успел наложить на него свою печать. Я начинаю считать в уме и наконец вывожу следующие примерные цифры: он работает шесть часов в день и получает что-то около десяти шиллингов в час, учитывая праздники и вакации. Следовательно, он стоит ста двадцати итальянских рабочих. В нем воплощается высокоинтеллектуальная критика (каковой занимался в то время и я сам). Я изучаю его профиль, пока он вглядывается в горизонт, — туда, где облака особенно эффектны. И нахожу в его облике черты, которые я наблюдал у всех знакомых мне пожилых людей, всю жизнь страстно влюбленных в искусство; они горды и счастливы, что могут писать о творениях великих художников и превращают шедевры Искусства в пробный камень жизни; причем они и сами создают какое-нибудь небольшое произведение искусства (обычно это стихотворение или сказка), что им никогда не удалось бы, если бы они не знали работ своих любимых гениев. У всех у них — странно запавшие лица, словно верхний слой плоти толщиной в дюйм утратил жизнеспособность и полностью мумифицировался бы, если бы эманация, исходящая от скрытой и подавленной реальности, не поддерживала бы в нем легкую влажность. Но, обнаружив такое выражение у Монкхауса, я, кроме того, замечаю, что он курит сигару. Все другие мои знакомые дилетанты тоже курят, и теперь я задаюсь новым неотвязным вопросом: что именно — привычка ли к курению или же привычка питать свой ум Искусством, а не Жизнью — так странно умерщвляет людей снаружи. Я начинаю вспоминать начало моей собственной карьеры и решение, которое я принял тогда: ни в коем случае не превращаться в человека от литературы и сделать из пера не идола, но лишь орудие. Эти мысли вскоре пробуждают во мне гордое высокомерие, и я прямо-таки возношу благодаря ность Провидению за его милость, за то, что я не сделался одним из духовных гурманов, населяющих литературные клубы, как вдруг снизу доносится песня — буйная, оглушительная и тем не менее томительная, словно радость замерзла, не успев забурлить.

14

Космо Монкхаус (1840–1901) — английский поэт, литературный критик и искусствовед.