Новеллы

Пиранделло Луиджи

— Ради Бога, не называйте меня больше «дорогой дон Маттиа», — взорвался Скала, взбешенный этим долгим и бесплодным разговором. — «Дорогой дон Маттиа»... «Дорогой дон Маттиа»... довольно! Нельзя ли покороче! Я и так слишком много времени потерял с этой обезьяной и доном Филиппино.

— Так, — нимало не смущаясь, продолжал Саро Тригона. — Я хотел только сказать вам, что мне все время приходилось прибегать к помощи некоторых людей, избави от них Господь, чтобы... вы понимаете? И, ясное дело, они опутали меня по рукам и ногам. Вы ведь знаете, кто у нас в городе первый

мастак по таким делам.

— Дима Кьяренца? — побледнев, сразу же воскликнул Скала и вскочил на ноги. Он швырнул панаму об пол, в ярости запустил руку в свою шевелюру, потом, широко раскрыв глаза и держа одну руку на затылке, а указательным пальцем другой тыча в Тригону, словно хотел пронзить его насквозь, добавил: — Вы? Вы ходили к этому палачу? К этому убийце, который съел меня живьем? Сколько вы у него взяли?

— Подождите, сейчас скажу, — с вымученным спокойствием ответил Тригона, протягивая вперед руку. — Брал не я, потому что этот, как вы отлично выразились, палач моей подписи и видеть не желал...

— Значит... дон Филиппино? — спросил Скала, закрыв лицо руками, точно слова вдруг стали зримыми и он не хотел их видеть.

— Поручительство, — вздохнул Тригона, печально кивая головой.

Дон Маттиа бегал по комнате и, размахивая руками, восклицал:

— Разорен! Разорен! Разорен!

— Подождите, — повторил Тригона. — Не отчаивайтесь. Попробуем как–нибудь помочь делу. Сколько вы собирались уплатить Филиппино за землю?

— Я? — крикнул Скала, внезапно останавливаясь и прижимая руки к сердцу. — Восемнадцать тысяч лир наличными! Там около шести гектаров, по–нашему, ровно три сальми [2] . Шесть тысяч лир наличными за каждую сальму. Один Бог знает, сколько я мучился, пока скопил эти деньги, а теперь... теперь рушится все дело и земля, которую я считал своей, уплывает у меня из рук!

2

Сальмо — мера площади в Сицилии.

Пока дон Маттиа изливал душу, Саро Тригона, нахмурившись, старательно подсчитывал на пальцах:

— Восемнадцать тысяч... значит, выходит...

— Подождите–ка, — прервал его Скала. — Восемнадцать тысяч — это в том случае, если бы дон Филиппино, царство ему небесное, сразу передал мне землю. Но я уже истратил больше шести тысяч лир... Это легко подсчитать тут же на месте. У меня есть свидетели: только в этом году я посадил две тысячи американских виноградных лоз, очень плодоносных! И потом...

Саро Тригона поднялся и, желая прекратить дальнейшее объяснения, сказал:

— Но двенадцати тысяч мало, дорогой дон Маттиа. Представьте себе, я должен этому палачу более двадцати тысяч.

— Двадцать тысяч лир? — воскликнул потрясенный Скала. — Да вы что, всей семьей лопали эти деньги, что ли?

Тригона глубоко вздохнул и, потрепав дона Скалу по плечу, сказал:

— АО моих неприятностях вы подумали, дон Маттиа? Еще и месяца не прошло, как из–за разницы в цене на серу мне пришлось уплатить девять тысяч лир одному торговцу из Ликаты. Подождите! Вот тогда–то бедняга — да почиет он в мире — и поручился за меня в последний раз!

После долгих бесполезных препирательств они порешили взять двенадцать тысяч лир, сходить в тот же день к Кьяренце и попробовать с ним договориться.

VI

Дом Димы Кьяренцы стоял в самом центре городка. Это был старый двухэтажный дом, почерневший от времени, возле

которого обычно останавливались с фотоаппаратами иностранцы — англичане и немцы, — приезжавшие осматривать серные копи, чем вызывали у местных жителей немалое удивление, смешанное с презрительной жалостью. Для этих жителей дом Димы Кьяренцы был всегда лишь старой и мрачной лачугой, портившей всю площадь, на которой величественно возвышалось украшенное восемью колоннами, оштукатуренное здание, похожее на мраморный дворец; справа от него — церковь, слева — здание торгового банка, в нижнем этаже которого помещались с одной стороны роскошное кафе, с другой — коммерческий клуб.

По мнению членов этого клуба, муниципалитет должен был положить конец подобному безобразию, заставив Диму Кьяренцу хотя бы оштукатурить свой дом. «Это и ему пошло бы на пользу, — злословили торговцы, — может быть, тогда у него немного посветлеет лицо, которое, с тех пор как он поселился здесь, стало черным, как стены дома. Впрочем, — добавляли они, — справедливость требует признать, что дом этот Кьяренца взял за женой в приданое и, произнося в церкви сакраментальное «да», он тем самым брал на себя торжественное обязательство свято беречь обе эти древности».

В просторной и почти темной прихожей, кроме дона Маттиа и Саро Тригоны, было еще человек двадцать крестьян в почти одинаковой темно–синей одежде из грубой ткани. На ногах у них были простые кожаные башмаки, подбитые гвоздями, на голове — черные вязаные береты с маленькими кисточками, у некоторых в ушах виднелись серьги. И так как день был воскресный, все они были чисто выбриты.

— Доложи обо мне, — сказал Тригона слуге, сидевшему у двери за маленьким столиком, который был сплошь исписан цифрами и именами должников.

— Подождите минутку, — ответил слуга, с удивлением разглядывая дона Маттиа, давнюю нелюбовь которого к своему хозяину он отлично знал. — У хозяина дон Тино Лабизо сидит.

— И он тоже? Бедняга! — пробормотал дон Маттиа, разглядывая ожидавших приема крестьян, которые так же, как и слуга, не ожидали увидеть его здесь.

Немного освоившись, Скала стал разглядывать присутствующих. По выражению лиц он легко угадал, кто из крестьян пришел полностью расплатиться, а кто принес лишь часть долга. Глаза этих крестьян уже сейчас словно молили ростовщика подождать с остальными деньгами до будущего месяца. Тех же, кто не принес ни лиры, страх словно придавил к земле, — ведь Кьяренца без всякой жалости ограбит их дочиста и выбросит на улицу.

Внезапно дверь конторы отворилась, и из нее с пылающим, почти лиловым лицом, с блестящими от слез глазами, ничего и никого не видя, выбежал Тино Лабизо. В руках он держал носовой платок в красную и черную клетку, словно символ своего поражения.

Скала и Тригона вошли в контору. Она тоже была почти темной, с одним–единственным решетчатым окном, выходившим в узкий переулок. Даже в полдень на письменном столе у Кьяренцы горела лампа, прикрытая зеленой тряпкой.

Дима Кьяренца сидел в старом кожаном кресле за письменным столом, ящики которого были доверху набиты разными бумагами. На голове у него был круглый берет, шея укутана шарфом, а на обезображенные артритом руки были надеты шерстяные перчатки без пальцев. Хотя Кьяреяце не было и сорока лет, выглядел он как пятидесятилетний старик: желтое, одутловатое лицо, серые редкие волосы, заросшие, точно у больного, виски. Очки его были вздеты на узкий и морщинистый лоб; он смотрел прямо перед собой мутными, потухшими глазами из–под густых, низких бровей. Он явно пытался совладать с волнением и встретить дона Скалу внешне совершенно спокойно.