Новенький как с иголочки
Шрифт:
Кричат петухи. Огромное облако выкатывается в небо и уплывает куда-то в сторону.
– Я видел его вчера, - говорит Шулейкин.
– Сам не свой...
Неладное с ним что-то, с Абношкиным. Я чувствую. А помочь не могу.
Какая-то молодая женщина идет к нам по дороге. Она одета по-городскому. Она подходит ближе. У нее приятное умное лицо, правда немного растерянное.
– Новая учительница, - тихо говорит Шулейкин.
Она подходит прямо ко мне.
– Мне сказали, что вы москвич, -
– Я бы хотела поговорить с вами.
Мы идем с ней по дороге, под дубами.
– Ну как здесь?
– спрашивает она.
– В этой дыре?
– Ничего, - говорю я, - по-всякому.
– Какая жуткая тишина, - говорит она.
– В Москве, конечно, интереснее, - говорю я.
– Я знала, куда еду...
– О чем же тогда спрашивать?
Губы у нее кривятся. Но в них - сила. Это сразу бросается в глаза... А там Абношкин о своем страдает. Маша Калашкина любит своего тракториста. Коля Зимосадов, набычившись, идет куда-то с полевой сумкой через плечо...
– Почему дыра?
– говорю я.
Она не отвечает. Что-то нетерпеливое сквозит в каждом ее движении. Мне вдруг вспоминается Сутилов и прохладная его улыбочка.
– А знаете, - говорю я и сам пытаюсь улыбнуться, - это ведь знаменитое место...
– Ну?
– Здесь бывал Толстой... Лев, - говорю я.
– А где вы покупаете продукты?
– спрашивает она.
– В Козельске, - говорю я.
– Всего пятнадцать километров... Сестра Толстого была здесь монахиней.
– Электричества, конечно, нету, - говорит она.
– Пока нету,- говорю я.- Мы вот столбы вкапываем...
– Почему вы?
– Мы и ученики...
– Почему?.. Почему?..
– Не знаю... А кому же еще?.. А что?
– Что же вы бежите из вашего рая?
– Губы ее кривятся. Но лицо остается приятным. Ей идет быть немножко злой.
– Почему же вы бежите?
– Не знаю... Приглашают в районный центр... Не знаю...
Она смеется. Что я могу ей объяснить? Пусть поживет, а потом встретимся, поговорим.
– А вы что, - говорю я, - приехали посмеиваться?
– Я приехала работать, - говорит она жестко.
– Вот именно.
Действительно, как это получилось с отъездом? С моим отъездом? А вот так и получилось. Копилось, копилось... И получилось... Вот и пора. Ты рад? Чертовски... Рад? Не знаю...
Мы возвращаемся к бревну, на котором сидит Шулейкин.
Мне не жаль ее, эту москвичку. Чего ее жалеть?
– Вон там расположена деревня, - говорю я.
– Там вы будете работать... периодически.
– Представляю себе!
– говорит она.
– Вон идут мои ученики, - говорю я.
– Впереди идет Гена Дергунов. Видите? Это самый слабый ученик. Но прекрасный парень...
– Слабый ученик, но прекрасный парень?!
Я
– Вы зря уезжаете, - усмехается она.
– Вы очень вписываетесь в эту обстановку, - она обводит рукой вокруг. И смотрит, как я обижусь. Но так жарко, что мне лень обижаться. Да и необидно.
Мы подходим к бревну одновременно с ребятами. Гена Дергунов протягивает мне плоский сверток в газете. Ваня Цыганков смотрит в сторону. Коля Зимосадов - в землю.
– Это вам, - говорит Гена Дергунов.
Я разворачиваю газету. Легкая коричневая рамочка для фотографий ложится на ладонь. Она обклеена аккуратными квадратиками золотой соломы. Искусный узор золотится под солнцем. Это похоже на инкрустацию из перламутра.
– Мне?
– говорю я и, наверное, глупо улыбаюсь при этом.
– Вам, - говорит Гена Дергунов.
– Это вам на память.
– И он краснеет.
– Вот так штука!
– говорит Шулейкин.
Ваня Цыганков смотрит куда-то в сторону. Коля Зимосадов - в землю. Жара. У новой учительницы кривятся губы. И на ресничке дрожит зеленая слеза.
– До свидания, - говорит она.
– Я пошла.
– А вот мои ученики!
– кричу я ей вслед.
– Уж вы их не обижайте...
Ваня Цыганков смеется. Она уходит, не обернувшись. Только шевелит рукой, словно отмахивается.
– Жаль, что не сфотографировались, - говорит Шулейкин.
– Давайте копать, - говорит Коля Зимосадов.
– В самую-то жару?
– говорю я.
– Давайте, - говорит Шулейкин.
– А то уснуть можно.
Мы роем последнюю яму. Вкапываем последний столб. Шулейкин работает в пиджаке. Он весь в поту.
– Да снимите же, наконец, пиджак!
– Ничего, - говорит он.
– Это даже полезно.
Работа подходит к концу. Ребята копают молча. У меня спина болит и шея горит от пота. Ничего, ничего, сейчас - всё... Зачем я ковыряюсь в этой земле?.. А вот затем и ковыряюсь... Зачем же... А вот затем... А у этой зеленая слеза на реснице висела... Ерунда... Все - люди, только петушатся иногда...
– Абношкина жаль, - шепотом говорит Шулейкин.
– Они на него все навалились.
– Им бы только давай-давай, - громко говорит Коля Зимосадов.
– Тише, тише, - говорит Шулейкин.
– Да никого же нету, - улыбается Гена Дергунов.
Неладное с Абношкиным. Я видел его позавчера. Он еле поздоровался со мной.
– Как здоровье?
– спросил я.
– А вот как, - прохрипел он и пошел прочь.
Неладное с ним что-то.
– Так ведь и затравить недолго, - говорю я.
– Тише, тише, - просит Шулейкин. Кончим копать - пойду к Абношкину. Попрощаюсь. Хорошие слова какие-нибудь ему скажу.
– Всё, - говорит Шулейкин и утаптывает землю у столба.