Новенький как с иголочки
Шрифт:
– Ты, Нюра, подпишись, - говорит Абношкин, тяжело дыша, - вот здесь...
Нюра смотрит в ведомость. Мальчик смотрит на меня. Шулейкин смотрит на Нюру, и Мария Филипповна смотрит на Нюру, и Виташа...
– Нет, - говорит Нюра, - пятьдесят не подпишу. На тридцать подпишу, а на пятьдесят - нет.
– Ты, Нюрочка, давай, давай, - подмигивает ей Мария Филипповна.
– Нет, - говорит Нюра, - на тридцать подпишу...
А мальчик вертится у нее на руках, и белые рыбки плывут куда-то за спину...
– Вот кулачка-то!..
– говорю я.
– Какая же она кулачка?
– говорит Виташа.
– Пять человек ее уговаривают, а она...
– Когда жрать нечего, не пощедришься, - говорит он шепотом. И оглядывается на остальных. Но остальные не слышат.
– У них колхоз с войны всё не оправится...
Мы идем по Васильевке. От дома к дому. Абношкина совсем одышка замучила. Он идет всё медленнее. Все молчат. Не очень это веселое дело ходить вот так по дворам.
– Словно побираемся, - говорю я Виташе.
– Тшшш...
– Он оглядывается.
– Ты что, ополоумел?
Мы поднимаемся на крыльцо. И тотчас дверь распахивается.
– Здорово, Настасья, - сопит Абношкин.
– Здорово, старый черт, - говорит Настасья и ведет нас в избу.
– Всё ходишь? Всё в карманы глядишь?
– Да что вы, Настасья Иванна, - говорит Мария Филипповна, - не надо его обижать.
– Ты бы уж помолчала, пионерка брюхатая!
– говорит ей Настасья.
Она стоит перед нами, маленькая, смуглая, давно уже не молодая. Руки на груди сложены...
Мария Филипповна стоит красная вся. Действительно живот уже заметно выпирает из-под пальто. И красный пионерский галстук выбился на воротник...
– Умора, - шепчет мне Виташа, - пионерка беременная...
– Ты, стало быть, Настасья, знаешь, зачем мы к тебе?
– говорит Абношкин.
– Уж мне ли не знать, - говорит Настасья.
– Первый раз, что ли, ты ко мне, старый черт, приходишь? Партизан...
Абношкин садится к столу. Расправляет ведомость.
– Ну что я тебе платить буду?
– говорит Настасья.
– Ты подумал?
– Надо, Настя. Подпишись, и всё тут.
– А в сорок первом, когда я тебя, раненого, прятала, ты в глаза смотрел, - говорит Настасья, - а теперь-то не глядишь...
– Ну ладно, ладно, - бормочет Абношкин.
– Стыдно тебе, да?
– Ты подписывай, - говорит Абношкин, и толстое его лицо словно плачет.
Она подписывает, не глядя на лист.
...Мы прошли уже по двадцати избам. Скоро и конец. Я иду по Васильевке, а лица, лица, лица мелькают передо мной... и пальцы, которые коряво держат ручки, и желтая помятая ведомость, по которой эти ручки бегут неохотно.
Мы стоим на крыльце предпоследнего дома. Это маленький дом. В два окна.
– Вот сейчас будет, - говорит Виташа.
–
– горько говорит Шулейкин.
– Ничего, мы старую уломаем, - говорит Мария Филипповна.
А Абношкин тяжело дышит, со свистом, и молчит. И я молчу.
Потом открывается дверь, и уже в избе я замечаю хозяйку. Она как грибок маленький, сморщенный.
А у окна стоит мой ученик - Ваня Цыганков. Толстые губы его отвисли. Рыжие вихры разлетаются в разные стороны. Он покачивается на длинных своих ногах, как на ходулях.
– В гости пришел, Ваня?
– спрашиваю я.
– А не, - говорит он.
– По делу?
– Я живу здесь, - говорит он.
– Он с бабкой живет, - говорит мне Виташа, - это бабушка его.
А бабушка подходит ко мне.
– Вы, деточка, учитель Ванин?
– говорит она.
– Он всё про вас рассказывает, любит он вас...
– Потом она поворачивается к Шулейкину: - И директора он любит... Всё старается, старается угодить... Ваня-то... Он сирота ведь...
– Тимофеевна, - говорит Абношкин трудно, - на-ка вот, подпишись.
– Что, что ты, деточка, - говорит бабка, - я ж неграмотная.
– Всякий год подписываешься, а тут неграмотная?
– говорит Абношкин и пальцем по столу постукивает.
– Вы подпишитесь, Анисья Тимофеевна, - говорит Мария Филипповна, - не первый уж раз.
– Да что ты, деточка!..
– торопится бабка.
– Из чего подписывать-то? Мне ведь сироту кормить! Что ты, миленькая...
Врет?.. Притворяется?.. Что это происходит?..
– Какой позор, - говорю я Виташе.
– Тшшшш... Ты потише, - говорит он и оглядывается. Но все заняты бабкой.
И тут вдруг срывается со своего места Ваня Цыганков, натягивает на ходу шапку и бежит к двери.
– Они все по домам сидят... Не работают, что ли? Что это у них ничего нет? Что это за колхоз такой?.. Или врут они все?..
– Тшшшш...
– Ну яички дам...
– говорит бабка, - а денег нечто я наберу?..
– Давай, ладно, - говорит Абношкин, - по тридцать в месяц...
– Да что, деточка!..
– Анисья Тимофеевна, ведь на эти деньги, - мягко говорит Шулейкин, мы заводов настроим, больниц...
Я вспоминаю: она приходила ко мне в келью несколько раз. Я у нее яйца покупал. Она приносила их в лукошке и синими сморщенными пальчиками отсчитывала их. Я помню.
А в классе спрашиваю у Вани Цыганкова:
– Что это ты в резиновых сапогах ходишь? Холодно ведь.
– А он закаляется, - посмеивается Абношкин-сын.
Вот тебе и закаляется...
– Я ведь, деточка, яички продам... Мы с Ваней и проживем... Разве могу я больше-то вам отдать?..
– говорит бабка и подписывает ведомость.