Новейшая оптография и призрак Ухокусай
Шрифт:
– Значит, тебе требуется форма, которая была бы лучше всех остальных? Но ведь всякая вещь нужна в свое время и не нужна в другое, всякая пригодна к одному делу и не пригодна к другому. Как тут выбрать? Разве что у тебя самого есть какие-то предпочтения?
– Я хотел бы быть всем… К сожалению, у меня нет и не может быть предпочтений.
– Что ж, не буду тебя обнадеживать заранее, но мы постараемся что-нибудь придумать насчет третьего пути. А пока ты можешь дать обещание, как собирался.
– Благодарю вас, господин молодой мастер оптографии. Клянусь, ваше доверие не будет обмануто. Даю
– Отлично. Вереда, дай мне, пожалуйста, тетрадь.
Он стал перелистывать заметки де Косье, отыскивая формулу разрушения чар.
– Я согласен с тем, что доверие честнее и благороднее подозрительности, – сказал Персефоний. – Но все-таки история Ухокусая не согласуется с рассказом Свинтудоева. Кто-то из них лжет. На каком основании вы делаете выбор? Неужели только на том, что призрак брадобрея безумен? Но как можно судить, не безумен ли Ухокусай?
– Тут как раз все просто, – продолжая листать тетрадь, ответил Сударый. – Странно, нигде не вижу обратного заклинания… Так вот, все просто: рассказ призрака Свинтудоева согласуется с рассказом де Косье, а де Косье солгал. Я был в библиотеке и выяснил, какие книги и в каком порядке он читал в то время. Конечно, был какой-то источник, еще раньше давший ему нужное направление. Но потом, после первого визита Свинтудоева, де Косье еще потребовалась неделя, чтобы основательно изучить вопрос и подготовиться к захвату предметного призрака… Да, к захвату, – рассеянно повторил он, шурша страницами, а потом захлопнул тетрадь. – Здесь не написано, как снимать уловляющие чары. Видимо, когда де Косье делал эти записи, у него и в мыслях не было освобождать Ухокусая. Над этим он задумался совсем недавно, когда решил, что предметный призрак ему больше не нужен. А может, его просто разозлили неудачи в попытках превзойти успех «Истории одной дуэли», и ему пришло в голову, что будет забавно проучить сопляка-конкурента…
– Если мне дозволено будет сказать, то вам совсем не нужно тревожиться из-за отсутствия обратного заклинания, – сказал Ухокусай. – Я ничуть не возражаю против того, чтобы быть частично зачарованным. Это ограничивает мою свободу и не позволяет удаляться от бутыли. Значит, я не смогу покинуть дом и начать охоту на улицах, а в этих стенах меня будет сдерживать слово.
– А долго ли оно будет тебя сдерживать? – спросил Персефоний.
– Почему ты никак не хочешь поверить Ухокусаю? – возмутилась Вереда. – Ведь он сдался добровольно, не забывай!
– Я и не забываю. Просто мне ли, упырю, не знать, что такое жажда? Ты ведь знаешь, приятель, что рано или поздно сорвешься, так? – спросил Персефоний у предметного призрака.
– Наверное. – Было ясно, что тот заставляет себя произнести эти слова. – Наверное, сорвусь. Но я сделаю все, чтобы не нарушить данное слово. Я предупрежу, если мне станет невмоготу…
– Вообще как долго ты можешь обходиться без ушей?
– Не знаю. Месяц, может, больше. В бутыли я ждал два года, хотя и начал хиреть под конец.
– Я надеюсь, мы найдем выход из положения гораздо раньше, – бодро заявил Сударый, хотя отнюдь не чувствовал такой уверенности.
Проводив Непеняя
Наконец де Косье встал и спустился вниз.
– Смышель! – подозвал он одного из своих помощников. – В ближайшие полчаса меня ни для кого нет.
– Как скажете, мсье.
Оптограф направился в жилую часть дома.
Сюда не проникала рабочая атмосфера ателье, тут царили тишина и покой. Уж тишина-то точно.
Жена де Косье в это время дня, как правило, кочевала по магазинам Оранжерейной со стайкой приятельниц, и оптограф не удивился, не встретив ее. В гостиной у окна, наматывая кудри на тонкий пальчик, сидела Гордетта, читавшая какой-то роман в мягкой обложке.
– Твой брат у себя?
– Где еще может быть этот негодяй? – пожала плечами пятнадцатилетняя девушка, не отрываясь от чтения.
– Следи за языком, Гордетта, – поморщился де Косье. – Ты знаешь, я не одобряю грубости.
– Боюсь, mon papa, вы обманываете, иначе давно бы уже прогнали этого бездельника.
Жена де Косье была местной уроженкой, о чем, правда, не любила вспоминать, потому что обожала все закордонское и очень сожалела, что не родилась на пару тысяч верст западнее Спросонска. Слово «хороший» для нее значило «закордонский» и ничего иного значить не могло. Де Косье это и забавляло, и раздражало. Зато детей своих он принципиально воспитывал совершенными закордонцами, то есть в духе вольности и полной самостоятельности. Только в последнее время начал он подозревать, что это было не лучшее из когда-либо принятых им решений.
Де Косье покинул гостиную и прошел до угловой комнаты. Постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. В полумраке за задернутыми шторами лежал, раскинув руки, на неубранной кровати молодой человек девятнадцати лет. У него были длинные вьющиеся волосы, красивое лицо и равнодушный взгляд.
– Франтуан, нам надо поговорить.
– Не о чем. Все уже говорено не раз, и я не отступлюсь. Покуда не подыщете мне местечко потеплее, никуда отсюда не съеду. А попробуете, mon cher p`ere [3] , силой выставить – сами знаете, кому и что я про вас расскажу.
3
Мой дорогой отец (фр.).
– Черт тебя побери, Франтуан, если бы ты занимался чем-нибудь полезным с таким же усердием, с каким шантажируешь собственного отца, у тебя не было бы нужды жить на мои подачки.
Молодой человек хохотнул, ничуть, по-видимому, не задетый резкими словами.
– А меня ваши подачки вполне устраивают! Что поделать, жизнь такова, что искусство шантажа является для нас важнейшим из искусств, – сообщил он с самой циничной усмешкой.
Де Косье поставил перед кроватью сына стул, сел, положив ногу на ногу, и произнес: