Новик

Борчанинов Геннадий

— Поговорить с ним хочу, авось всем миром уболтаем воевод в поход выйти, — пояснил я.

— А, фу… Так тут он, в крепости, — сказал пушкарь.

Он объяснил мне, где и как найти боярина, я пожелал ему удачи и спокойного караула, а затем отправился на поиски этого самого Морозова. Я и сам начал верить в свою идею. Подговорить воевод других полков на то, чтобы выйти в поход, прогнуть Курбского. Власть заканчивается там, где начинается неподчинение, которое ты не можешь одолеть, и Курбский ничего не сможет поделать, если все

воеводы затребуют идти в поход. Некрасиво, конечно. Прямое нарушение принципа единоначалия. Но если начальник не хочет выполнять свои обязанности, приходится идти на различные ухищрения.

Боярин нашёлся в арсенале, среди пушек и пищалей. Дородный, румяный, с широкой длинной бородой, он вовсе не походил на любителя пострелять из пушек, но внешность обманчива. При моём появлении он почему-то насторожился, видимо, мой богатый доспех ввёл его в заблуждение.

— Боярин Морозов? — спросил я, даже несмотря на то, что пушкарь дал мне довольно точное описание.

— Ну, я, — пробасил он. — А ты, стало быть…

— Никита Степанов сын Злобин, голова особой стрелецкой сотни, — представился я.

— Славно, должно быть, стрельцы нынче служат, что сотники в таких броньках щеголяют, — хмыкнул он.

— То подарок царский, за другое, — сказал я. — Я же о другом поговорить хотел.

— Ну, сказывай, — произнёс боярин.

— Засиделись мы в Пскове, — прямо сказал я. — Не находишь?

Он вновь насторожился.

— Когда князь решит, тогда и выступим, — осторожно произнёс он. — Поспешишь — людей насмешишь.

— Тихо идёшь — беда догонит, шибко идёшь — беду догонишь, — парировал я. — Мы пока тут сидим, ливонец раны зализывает да крепости починяет, к осадам готовит.

Боярин хмыкнул, сложил руки на широкой груди.

— Не терпится славы ратной добыть? — спросил он.

— А коли и так, разве плохо? — спросил я, улыбнувшись.

— Славы на всех хватит, — сказал он. — У ливонцев крепостей много.

— Вот и надобно их бить, покуда им подкрепление не пришло. Сигизмунду они присягнуть хотят, — сказал я.

— Кому? — не понял боярин.

— Жигимонту, полякам, — поправился я.

Морозов помрачнел. Польско-литовские войска — грозный противник, как ни крути.

— Откуда ведаешь? — спросил он.

Я посмотрел на него выразительно, мол, вопрос неуместный, и он смолчал, не стал настаивать.

— Тогда, стало быть, и правда медлить нельзя, — пробурчал он. — Пойдём-ка со мной. Иван Фёдорович мне что-то похожее сказывал.

Я кивнул, пропустил боярина вперёд, пошёл следом. Вот и первые союзники. Морозов по пути спросил у одного из здешних воинов, у себя ли Иван Фёдорович, и получил утвердительный ответ. И мы направились к нему.

Иваном Фёдоровичем оказался не абы кто, а князь Мстиславский, воевода Большого полка, фактически заместитель Курбского. Полководец опытный, закалённый в боях, он мне напоминал медведя, вставшего на задние лапы. Жёсткая

борода мочалкой закрывала почти всё лицо, грузная фигура скрывала развитую мускулатуру, свирепый взгляд выдавал недюжинную сообразительность. Опасный противник, что в сабельной рубке, что в конной сшибке, что в тактике, что в стратегии.

— Видеть меня хотел, Михайла Яковлевич? — спросил князь, встретив нас на пороге своих покоев.

— Вроде того, Иван Фёдорович, — сказал Морозов. — Сотник Злобин ко мне за советом пришёл. А мы оба, стало быть, к тебе.

— Злобин? — князь посмотрел на меня внимательнее. — Видал тебя в Москве. Славно ты своих стрельцов выучил. Интересно будет на них в бою посмотреть.

Я вспомнил наконец, где его видел. На смотре моей сотни он был в свите царя. Особо не отсвечивал, конечно, но всё равно.

— И мне интересно, княже, — сказал я. — Вот только медлит воевода наш.

Мстиславский развёл руками, покачал головой.

— Государем назначен, — сказал он. — Его воля, считай, всё одно, что царская.

— Мню, государь бы на его месте не медлил, — сказал Морозов.

— Однако же государь сейчас не здесь, — отрезал князь.

Я вспомнил, что отдал Курбскому только одно письмо от Иоанна, второе, более свежее. Первое, которое царь отдал мне ещё до ранения, по-прежнему было где-то у меня.

— Погодите-ка… — пробормотал я, заглядывая в сумку.

Тайну переписки нарушать, конечно, не очень красиво. Особенно переписки царской. За такое можно не просто в опалу, за такое можно сразу на плаху отправиться. Но раз уж письмо потеряло актуальность…

Любопытство сгубило кошку. Но я-то не кошка.

— Письмо от Иоанна Васильевича, Курбскому, — сказал я, наконец нашарив его в сумке, на самом дне. — Князю я уже другое отдал, поновее, а это позабыл. Только Курбский то письмо отчего-то сжёг.

Морозов и Мстиславский переглянулись. Вслух я ничего не предлагал, не высказывал, и они тоже, но все мы понимали, к чему я клоню. Вскрыть. Посмотреть. Это, конечно, личная переписка, тайная, но касалась она абсолютно всех нас.

— Дай-ка… — глухо приказал князь Мстиславский.

Я протянул ему изрядно помятый свиток, печать на котором, впрочем, уцелела. Не узнать её князь не мог. Сам регулярно получал письма с такой же печатью.

Иван Фёдорович достал из-за пояса нож, нагрел его лезвие в пламени свечи.

— Ну, коли кто из нас проговорится о сием деянии… Моим личным врагом станет, — сурово произнёс он.

Ему, как князю и думному боярину, опала и царский гнев были не так страшны, как нам с Морозовым.

Письмо он вскрыл необычайно ловко, у меня бы так точно не вышло. Затем аккуратно, двумя пальцами, развернул свиток.

— «Не медли», — прочитал он вслух. — Всё, больше ничего.

Мы переглянулись снова.

— А свиток сей… Ты вёз… Князь уже тут был, в Пскове? — спросил Морозов.