Новоземельские рассказы
Шрифт:
— Да куда же ты, — резонно заметил Петя, — не будешь же с Белькой в клетке сидеть?
— И вовсе не в клетке, — поправил его Вася, — а на свободе там устроено. И бассейн в зоологическом саду. Учитель сказывал... Будет ему хорошо там. Ты, Нюшка, вырастешь большая, поедешь учиться и повидаешься с ним...
Семен махнул рукой и повернулся к промышленникам.
— Кончай войну, товарищи! Зверь нам жизнь спас. Но правильно, негоже жить ему на свободе. Натура у него мало от дикой отличается... Посылаем мы его в подарок ребятам Москвы, пускай живет в зоологическом саду. Пусть любуется
ЕГОР ЕВДОКИМОВИЧ
Темно еще, а в сенях уже стучит кто-то подкованными сапогами
— Можно?
— Заходи... Кто там?
— Это я, Егор Евдокимович.
— Заходи, Егор Евдокимович. Гостем будешь...
— Спасибо, гостить некогда. За делом пришел...
— Садись, рассказывай. Не стесняйся, садись. Я пока чаю налью..
Мой гость с трудом взлезает на стул. Несмотря на всю его солидность, ему только семь лет. Он мой лучший друг. Мы с ним и песцов подкармливаем, и на лыжах бегаем, и чучела набиваем, на охоту ездим, рыбу ловим, — всё вместе.
Я наливаю чай и говорю:
— Выкладывай, Егор Евдокимович, какие у нас сегодня дела?
— Ты, — говорит он, хитро кося глазенками, — картинки вчера показывал?
— Показывал.
— Бумагу мне давал?
— Давал.
— На, гляди чего тут нарисовано...
Он гордо извлекает из-под куртки самодельную тетрадь и показывает листок, на котором изображена высокая мачта, вся покрытая крючками.
— Замечательно, Егор Евдокимович! Просто удивительно! Только вот не пойму, что это ты нарисовал?
Он соболезнующе качает головой:
— Эх ты. А еще большой... Дерево тут нарисовано.
— Дерево? Так бы и сказал. А я думал — мачта.
— Мачты не такие...
— Егор Евдокимович, ты здорово нарисовал, но, скажу тебе по секрету, и деревья не такие... Вот, гляди, как в книжке. Видишь? Вот это зеленое — это все листья.
— Листья не такие, — уверено заявляет Егорушка. — Листья вон какие, а это просто намазюкано.
Егор Евдокимович в жизни не видел дерева. На нашем острове растет только мох, да кое-где коротким летом выглянет жесткая, как проволока, трава. Почти половину года у нас или совсем нет солнца, или появляется оно на короткое время. Зимой большие морозы. Полярные ветры замораживают море, секут скалы. Не могут расти поэтому деревья на нашем острове.
Но Егорушка любит деревья. Он не знает каковы они, даже книжным картинкам не верит, но любит.
— Петрович, — просит он, — ты мне бумаги дашь, а я тебе много чего нарисую. Пароход нарисую... Нерпу нарисую...
У меня осталось мало бумаги. Боюсь, что скоро не на чем будет писать.
По лицу моему он видит, что я раздумываю, и спешит заинтересовать меня еще больше:
— Хочешь, я автомобиль тебе нарисую! Нет, не автомобиль, а аэроплан. Ты на нем летишь, будто...
Ничего не поделаешь, приходится исполнить его просьбу...
— Вот тебе, Егор Евдокимович,
— Ладно! Зарисую! Ну, спасибо! Пора и ко двору...
— А чай? Выпей чаю, Егор Евдокимович.
— Нет, спасибо. Чай у меня свой ... Поди, дома уже приготовили...
Он уходит, а я принимаюсь за работу. Нужно записать вчерашние наблюдения над песцами, над погодой; нужно набить чучело полярной совы... Мне попался редкий экземпляр: снежно-белая сова, с хохолком на круглой голове. Она сидела высоко на скале. Ее выдали большие круглые глаза с золотыми ободками. Я приложился из маузера, и сова покатилась к моим ногам.
К полудню чуть посерело. Стали видны избы, карбасы, опрокинутые на берегу. К половине первого стало темнеть, а в половине второго вернулась ночь. Вышла на небо луна, окруженная звездами, как курица цыплятами. Я заканчивал набивать чучело совы уже при лампе. Вдруг в сенях раздались знакомые шаги.
— Можно к тебе, Петрович?
— Заходи, Егор Евдокимович.
Он сбивает шапкой снег с сапог и подает мне лист бумаги, вдоль и поперек покрытый рисунками. Заметив, что я занят, он спрашивает:
— Чего это ты делаешь, Петрович?
— Богу молюсь...
— Врешь! Ты чучело набиваешь...
— Зачем же ты спрашиваешь, коли видишь?
— Так... Все спрашивают, и я спрашиваю. Гляди, чего тут нарисовано?!
Собаки висят на трубах пароходов, люди ходят через пароходы... Но самое интересное нарисовано в правом углу...
— Это мы с тобой на охоту пошли, — заявляет Егор Евдокимович, показывая на черное пятно.
— Ничего не вижу. Хоть убей, не вижу!
— Эх, ты. А еще большой... Вот, гляди. Это черное — гора... А мы с тобой, чтобы нам дичь не испугать, за горой притаились... Понятно? От этого нас и не видно...
— А это что нарисовано?
— Это аэроплан. Только сейчас тучи, а он высоко-высоко... Его и не видать. А жаль, ты на нем летишь... Нет мы оба летим к Калинину.
Потом он чешет переносицу и говорит:
— Гаги прилетели... Много-много... Поехали бы с тобою на охоту.
— Дробовика нет, Егор Евдокимович. Я бы с удовольствием...
— К чему дробовик? Пушку бери, — он кивает на мой маузер. — Думаешь, не видел я, как ты сову из нее промыслил? А чаек сколько побил?
— Где это слыхано, пулей птицу бить?
— Пулей способней... Ты не обманывай, знаю я...
Я не прочь размяться, к тому же приятно доставить Егорушке удовольствие.
— Ладно, поедем... Только раньше давай пообедаем... Потом поспим, а завтра, как станет рассветать, сразу же и поедем.
— Ладно, а за обед спасибо... У меня дома свой
Он уходит, а я сажусь к столу.
Рано утром, этак часов в двенадцать, мы спускаем на воду маленькую шлюпку и плывем на середину залива. Вода, точно серое стекло; тихо на море и сравнительно не холодно. Около двадцати трех градусов. И тумана нет, так что видно довольно хорошо. На гладкой поверхности залива, там и тут, видны черные квадраты, треугольники, линии. Это вдалеке табуны гаг.