Новые праздники

Гурин Максим Юрьевич

Песенку я назвал очень просто и хамовито попсово, взяв в качестве названия шляг-фразу из припева, «Я тебя ждала». Ибо мне казалось, да и сейчас так кажется, что это вам не хер собачий, когда влюбленные, блядь, в разлуке и ждут друг друга вдали, мечтая о новой встречи, или уже не надеясь на нее, но все равно продолжая безысходно чего-то ждать от этой ебаной жизни.

Особенно мне нравился куплетик, где лирическая героиня поет следующие словечки:

Не казни, не милуй,

не завидуй, не зови!..

Навсегда останусь песней

на стихи твои...

По-моему, это охуенно грустно. Тем более, что сказано все предельно просто и понятно. Плюс к тому, затронут

библейский мотив создания Евы, блядь, из ребра Адама.

Короче, я вновь подумал, что я, блядь, неплохой композитор. Ведь все-таки быть профессионалом всегда значило для меня – наряду с великоэстетским полетом фантазии уметь создавать понятную представителям иных референтных групп за-душу-берущую продукцию, блядь. И мне всегда глубоко импонировал тот факт, что композитор, работающий для совковой группы «Комбинация», до хуя чего «петрит» в так называемой новой музыке, во имя которой в злоебучем немецко-фашистском Дармштадте соответственный храм искусства воздвигнут, где моя дурочка так часто бывает. И Шостакович со своим «...мой верный друг, фонарик мой, гори, гори, гори!» тоже всегда меня этим впечатлял. Такая хуйня.

И что самое трогательное, большая часть этой моей новой девичьей песни происходила в тональности ля минор! А припев протекал не где-нибудь в заоблачных высях, а почти в до мажоре, каковой, как известно, вполне ля минорчику параллелен. Вот чему тогда придрочился я радоваться, авангардист, блядь, хуев!..

(Милая С, ты какая-то странная, ей-богу! Чего происходит с нами и моими песенками в твоем исполнении? Я не понимаю. Почему нет возможности, чтобы ты заранее знала, что у меня нет сил никого добиваться? Зачем ты, сама, очевидно, о том не подозревая, вынуждаешь меня играть в игры соответствующие моему паспортному возрасту? Я заебался. У меня эти игры уже в жопе забухли! Ты сумасшедшая! Точнее, ты не сумасшедшая, а я совсем больной. Мне впервые после того, как я узнал Имярек, чему уже больше двух лет, настоятельно захотелось другую женщину. Эта женщина по несчастному совпадению – Ты. Почему ты такая глупая?! Хули ты обещала мне позвонить и не позвонила?! Ты чего, совсем с ума сошла? Если бы ты знала обо мне правду и поступала бы так, как ты и поступаешь, я бы считал тебя большой умницей, потому что так себя вести – это первый способ напомнить мне, что я мужчина. Но ты со всей очевидностью ничего обо мне не знаешь. Поэтому варианта два: либо ты дурочка, либо я тебе до пизды. Почему ты такая маленькая? Почему все бабы такие дети? Как мне это все надоело! Вы охуели, милые женщинки! Со мной так нельзя. Я заебался. Если я сдохну из-за вас, вы же сами себя накажете, потому что я охуительная Машина Счастья, хотя и нематериального. Кажется, девочки младше тридцати лет неспособны этого оценить. Да и в тридцать неспособны. Дуры!)

История моих сложных отношений с Элей Шмелевой такова.

Эля Шмелева – директор независимой студии с милейшим названием «Мизантроп». Когда-то это был московский филиал питерской студии Андрея Тропиллы, записавшего, хоть и весьма странно, но весь известный массовому слушателю так называемый «питерский рок» в лице «Аквариума», «Кино», «Алисы» и прочих дарований. Принцип работы этих двух студий в докапиталистическую эпоху был весьма близок к капиталистическому Западу: запись производилась бесплатно, но записывались на этих студиях только перспективные с точки зрения хозяев оборудования молодые парни и девушки. Со временем все это ушло в прошлое, но друзья продолжали писаться бесплатно. Хотя для того, чтобы стать другом Эли Шмелевой, необходимо было чем-то потешить ее эстетическое самолюбие.

Так вот, летом девяносто четвертого года мы, Другой Оркестр, подошли к необходимости студийно записать свои авангардистские опусы. Изначально мы настраивались на студию при эстрадном отделении училища им. Гнесиных, где, собственно, и записались, но какой-то день мы потратили-таки на то, чтобы поискать это гребаный филиал питерского «Антропа», ибо шарА – она шарА и есть. Что, блядь, греха таить!

Мы ни хуя не нашли, и утешились лишь тем, что подожгли невъебенную кучу свалявшегося тополиного пуха, ибо был сезон для подобных времяпрепровождений. Мы записались за свои с трудом добытые зеленые денежки в Гнесинке, и разошлись на месяц отдохнуть.

В этот период я как раз окончательно ушел от второй жены, процесс ухода от которой был долгим и трудным. Как известно, Москва не сразу строилась, и в августе я переживал глубочайшую для тех лет депрессию. Я не мог быть один, но при этом не хотел никого видеть. В моменты приступов я начинал мучительно перебирать в голове знакомых и понимал, что все-таки никто из них не скрасил бы моего глубокого одиночества. В какой-то момент в своих воспоминаниях

о людях, с которыми мне доводилось по жизни общаться, передо мной всплыл относительно свежий образ. Я вспомнил некоего Никиту Балашова, которого знал ещё по той самой детской литературной студии, регулярные посещения которой в свое время и сформировали моё глубоко безрадостное мировоззрение. Я не видел его уже много лет и знал о нем лишь то, что он учится на театроведа в ГИТИСе и сочиняет под гитару какие-то там песенки, а песенки в то время, как вы понимаете, казались мне низшим жанром, на котором, блядь, «до самой сути» никогда не доедешь. Такая хуйня.

Тем не менее мне захотелось его увидеть, и я набрал его номер.

(Стыдись! Стыдись, о, рыжее уебище! Стыдись того, что меряешь всех своим ублюдским ничтожным аршином! Как мог ты так наехать на милую, светлую и прекрасную С? Ничтожество! Дерьмо! Как мог ты такое о ней писать? Язва, отравленный наконечник! Ничтожество!

Она позвонила мне. Она позвонила мне, как только ей представилась такая возможность, ибо она работает в отличие от меня, ебаного бездельника, на ежедневной советской работе, хотя ей, надо думать, как и любой творческой девочке, это не доставляет ни малейшего удовольствия и даже более того, наверняка, служит источником всяких мерзких состояний латентного раздажения и ненависти к этой ебаной жизни. Стыдись, говно-человек! Она позвонила мне, и была так со мною мила, что камень бы устыдился на моем месте, а я не камень и устыдился тотчас же, как услышал ее голосок в трубке. Черт меня подери, маленького поебасика! Идиот! Влюбился он, блядь! Мудак! Мудак! Мудак! Что ты можешь ей дать, кроме бесперспективных надежд?

Я не знаю, но я не могу представить себя без того, чтобы не переспать с ней хотя бы один раз, а лучше быть рядом с ней постоянно. Еб мою мать! Я ждал ее звонка с тех пор, как она вчера мне сказала, что позвонит сегодня днем. Блядь! Прости меня, Имярек! Что я могу сделать, если я люблю ее и хочу?! Прости меня, С, что я извиняюсь за мою любовь к тебе перед какой-то неизвестной тебе Имярек! Прости меня Имярек, что я люблю С! Прости меня, Папа, блядь!.. Что я могу сделать? Я не могу больше бездействовать. Мне нужна Единственная Любовь, и я возьму ее, блядь, во что бы то мне ни встало! Я возьму Любовь и возьму у этого злоебучего мира без остатка и сострадания все то, что он мне задолжал. Пошло все на хуй! Ебись все красным революционным конем!!!)

Мне захотелось увидеть Никиту и я набрал его номер. Никита, будучи человеком тусовочным, каковое качество в людях тогда ещё не раздражало меня, немедленно забил со мной стрелку, и мы пошли тусоваться. Кончилась эта наша тусовка тем, что он повел меня в гости к какой-то своей знакомой, которой и оказалась Эля Шмелева, девятикомнатная квартира которой, в свою очередь, и оказалась студией «Мизантроп».

Эля была в тот день в неважном настроении и с порога выговорила Никиту за то, что он водит к ней без предупреждения незнакомых людей, то бишь меня. Тем не менее, мне все-таки выдали тапочки, а через полчаса и вовсе угостили анашкой. Я ушел в себя, что никогда не мешает мне адекватно воспринимать окружающий мир и делать адекватные выводы, но мешает принимать деятельное участие в тусовочных разговорах ни о чем. Помню, что меня сказочно нагрузили демонстрируемые Элей ей же и произведенные записи всяких молодых интеллектуалов, в большинстве своем уроженцев советской Сибири, вследствие чего малообразованных, понтующихся, хуевоиграющих, но уверенных в собственной невъебенной, блядь, крутоте. Я, русский композитор-авангардист, «сидящий» тогда на современной симфонической «сложной» музыке, будучи выращенным в относительно интеллигентной семье, не только что промолчал, но и наговорил комплиментов. Естественно, что я не очень сильно лукавил, ибо давно уже к тому времени выучился мастерски применять семиотический метод постижения мира, вследствие чего, всегда мог с легкостью найти в чем угодно как хорошее, так и плохое. Хотя, когда марихуана выветрилась из моей горячей авангардистской крови, я понял, что это все – какой-то пиздец. Но, успокоил я себя, мало ли, что я думаю, я, вообще, человек явно неординарный, а люди – они люди, и если им это нравится, стало быть это хорошо, и следует сей фенОмен творчески, блядь, осмыслить.

Прошло несколько недель, и я решил, что надо бы все-таки провести разведку боем, и позвонил Эле. Она очень запросто, благо это вообще ее способ общения, пригласила меня в гости, а так как я живу на Малой Бронной, а она на Остоженке, то через полчаса я уже был у нее и интеллигентно вгружал ее нашей последней записью так называемой Первой Симфонии. Ей почему-то понравилось, и она даже решила, что мы – хорошие музыканты, хотя в сравнении с сибирской, зачастую неоправданной, разухабистостью это было похоже на правду.